Гробница

Холл оставался пустым, но двери лифта почему-то никак не закрывались. Монк бесшумно крался по коридору, держась одной рукой за рукоять пистолета. Этот большой, неуклюжий человек двигался на удивление легко и тихо, незаметно подбираясь к лифту. Мягкий ковер на полу заглушал его шаги. В коридоре царили полный мрак и тишина — в точности так, как нравилось Феликсу, — и только далеко впереди на полу лежало бледное пятно света, лившегося из бокового прохода.

Он до сих пор не слышал тихого звука закрывающихся дверей лифта, словно кто-то находился внутри, нажимая на кнопку, останавливающую лифт. Монк вытащил свой «Смит и Вессон».

Он остановился всего в двух шагах от прохода. Ровный прямоугольник света, падающего из прохода, лежал на полу; в нем не было видно ни одной тени.

Он собрался с силами, готовясь к мгновенному броску вперед и затем в сторону, подняв руку с зажатым в ней револьвером. Но потом решил изменить тактику, подумав, что его огромное, массивное тело станет слишком хорошей мишенью на те несколько секунд, которые понадобятся, чтобы добраться до кабины лифта. Монк отнюдь не был дураком, готовым подставить себя под пулю или под удар ножа...

Он опустился на колени, а затем встал на четвереньки и пополз вперед, держа пистолет почти возле самого носа; его локти и колени утопали в ворсе ковра. Вряд ли кому-то придет в голову, что человеческое лицо может появиться ниже уровня его колен, думал Монк.

Он дополз уже до самого угла и осторожно высунул свою большую голову за блестящее металлическое ребро, заглядывая в кабину и одновременно готовясь навести зажатый в выдвинутой чуть вперед руке револьвер на незваного гостя, нарушившего ночной покой.

В кабине никого не оказалось. Он осмотрел каждый ее уголок. Кабина была пуста. Так он думал до тех пор, пока...

...Чьи-то сильные пальцы не схватили его длинные волосы, рывком заставив Монка упасть вперед, распластавшись на животе. Его руку с револьвером прижимал к ковру чей-то башмак. Стальные пальцы все еще держали его за волосы, да так, что чуть не вырывали их пряди с корнем. Что-то тяжело ударило его сзади по шее, и мысли Монка стали путаться, прежде чем он погрузился в сон.

Януш Палузинский сидел за стойкой бара на кухне, намазывая масло на хлеб длинным широким ножом. Возле его тарелки стоял высокий стакан, до половины наполненный водкой.

Он поправил ремешок своих наручных часов — из-под широкой ленты виднелись цифры нанесенной на кожу татуировки — и принялся резать на куски ростбиф с кровью — сочное мясо было красным, недожаренным ровно настолько, чтобы показаться чуть сырым на вкус. Разрезая его, Палузинский размышлял о том, не будет ли Феликс — «мой пан», называл он мысленно Клина, придавая легкий оттенок цинизма этому обращению, — не будет ли снова его «пан» кричать ночью во сне. Ужасный вопль, леденящий кровь в жилах у каждого, кому приходилось его слышать. Что могло сниться этому человеку, доводя его до жуткого, душераздирающего воя, от которого он сам просыпался в холодном поту? Какие страхи овладевали им в ночных грезах? Как далеко он находился от полного умопомешательства?

Нет. О, нет. Януш оборвал себя на этом. Он не должен даже плохо «думать» о своем хозяине. Феликс мог узнать. Феликс мог «почувствовать». «Феликс. Феликс. Феликс.»

Даже это имя могло вызвать тупую ноющую боль в голове Палузинского. Поляк провел тыльной стороной руки по лбу, и нож в его руке блеснул под ярким светом лампы. Обычно все огни в квартире — даже на кухне — должны были гореть меньше чем вполнакала, регулируемые специальными реостатами. Но сейчас Феликс спал, и он не мог об этом узнать. Хотя иногда... Иногда он узнавал о таких вещах, о которых по всем нормальным законам он не мог знать, о которых ему невозможно было догадаться. Тогда он обвинял их, и они должны были пресмыкаться перед ним, раболепствовать, трепеща от страха, ведь Феликс — Господин, Хозяин и поработитель — мог заставить их страдать; иногда это были жестокие муки, а иногда только неприятное ощущение, проходящее через несколько часов. Палузинский всегда чувствовал, что именно эта характерная черта их рабства доставляет двум арабам удовольствие, чуть ли не наслаждение. А Монк был слишком туп, чтобы ощущать что-либо подобное; его неповоротливые мозги еле шевелились под тяжелыми костями черепа.

Но Януш был особенным, как он сам себе это представлял. Януш знал или догадывался о некоторых вещах... Все остальные были круглыми дураками. Нет, пожалуй, арабы не были дураками. Они верили...

Палузинский сделал большой глоток неразбавленной водки, отвинчивая крышку банки с горчицей. Он засунул в банку конец ножа; затем, окунув лезвие в горчицу почти до половины, вытащил нож обратно и стал намазывать нарезанное мясо. Он положил дымящееся мясо между двумя ломтями хлеба, щедро намазанными маслом, и давил на верхний ломоть своей широкой ладонью до тех пор, пока густая вязкая жидкость не потекла с обоих краев. Двадцать минут тому назад гориллу нужно было сменить, думал он, откусывая здоровенный кусок от своего бутерброда. Монк — вполне подходящее имя для такой обезьяны, как эта. Долгие часы неподвижно сидеть, тупо уставившись в пустоту коридора должно быть самым подходящим занятием для подобного идиота. Но для Януша это было сущим мучением. Пыткой. Новым истязанием, выдуманным для него Феликсом. Даже терзающую тело боль было бы легче перенести, чем такую смертельную скуку.

Что же сделало Феликса таким нервным? Этот человек был сумасшедшим, вне всякого сомнения. Но в то же время он был гениален! И помешанный, и гений?.. Свихнувшийся суперэкстрасенс?.. «Дерьмо!» Да, так оно и есть... Но почему вы так испуганы сейчас, «мой шеф»? Вы, все время живущий среди теней, не доверяющий яркому свету, если только он не нужен вам для особых целей? Какие новые страхи преследуют вас по ночам?

Палузинский чавкал, жуя мясо и хлеб, его губы блестели от масла. Он дал минутку передышки своим челюстям, еще раз хлебнув водки из стакана, приправив огненной жидкостью кашицу из мяса и хлеба во рту. Его маленькие глазки скрывались за стеклами очков в тонкой металлической оправе; веки были прикрыты, как полуопущенные шторы в комнате — шторы, за которыми таятся секреты... Он смотрел куда-то перед собой — возможно, на край банки с горчицей или чуть ближе; но его мысли блуждали так далеко, что он не видел предметов, стоящих на столе — возможно, он еще был погружен в те скрытые ощущения, отблеск которых случайно мог бы отразиться в его глазах, не будь они опущены вниз. Он сидел, механически пережевывая пищу, словно завороженный, погрузившись в странное оцепенение.

Что-то потревожило его, вырвав из состояния углубленного размышления бог знает о чем. Что это было?

Звук! Движение?.. Палузинский насторожился. Он необычайно тонко ощущал присутствие посторонних, и практически всегда мог обнаружить чужака в любом помещении. Годы суровой жизни, когда ему приходилось спать в придорожных канавах, есть сырые овощи, которые он выкапывал прямо из земли, все время пугливо озираясь по сторонам — не увидел ли кто? — постоянно бояться, что его обнаружат, и тогда... что тогда с ним сделают?.. — все это настроило его напряженные нервы на то, чтобы замечать малейшее движение, чуть заметное смещение, даже самый слабый ветерок.

Его пальцы сжали рукоять ножа. Кто-то находился в комнате позади него.

Монк? Он не мог ослушаться приказа Феликса наблюдать за коридором нижнего этажа, до тех пор пока Палузинский не сменит его на этом посту. Никак не верится, чтобы Монк мог оставить свое место. Юсиф и Азиль? Но они не должны были возвращаться этой ночью из загородного поместья, подготавливая его к приезду их дорогого хозяина и господина... Кто же это? Палузинский плавно поднялся со своего сиденья и протянул руку к внутреннему карману куртки, висевшей на спинке стула. Рука нащупала толстый, круглый металлический ломик длиной приблизительно с лезвие его ножа, зажатого в кулаке другой руки. Он подкрался к выключателю света и повернул его против часовой стрелки. Кухня сразу погрузилась в полумрак. Со своей позиции поляк мог осмотреть довольно широкий участок гостиной. Он выругался про себя, проклиная сумрак, царящий в просторной комнате, откуда только что ему послышался слабый шорох. Тусклое освещение, темный цвет обоев и мебели играли на руку предполагаемому противнику; Палузинский никак не мог различить чью-нибудь тень в этой полутьме, как ни напрягал свое зрение. Ему нужно было подождать, пока затаившийся чужак не выдаст себя каким-нибудь неосторожным движением, или рискнуть — войти в гостиную и поискать незваного гостя, чтобы потом разделаться с ним. Терпения Палузинскому было не занимать — те долгие месяцы, которые он провел, скрываясь и прячась в полях Англии, обучили его науке упрямого выжидания; но ведь у него еще были определенные обязательства перед Феликсом... Он должен был показать, на что способен! Во что бы то ни стало!