Знамение

В последнее время она ходила в церковь в Стейнкьере чаще обычного, и она много думала о своем разговоре с Эльвиром, который произошел там.

Однажды Энунд подошел к ней в церкви.

Она стала спрашивать его о многих вещах, касающихся писания; и под конец она осмелилась заговорить о том, что действительно занимало ее.

— Если какая-то женщина признается тебе на исповеди в том, что изменила мужу, — сказала она, — ты потребуешь от нее, чтобы она призналась в этом и ему?

— У тебя есть причина спрашивать об этом? — сказал Энунд, пристально глядя на нее; по сдавленному звучанию ее голоса он понял, что здесь что-то не так.

— Просто я хочу знать.

— Сомневаюсь, что бы я потребовал это от нее, — сказал Энунд. — Долг священника — сделать все, чтобы сохранить семью. И если женщина сознается в этом мужу, брак разлетается на куски и оба становятся несчастными. Я бы наложил на нее другое покаяние.

Они стояли у выхода, и он внимательно изучал ее лицо, освещенное падающим через открытую дверь светом. Она отвела взгляд.

— Не лучше ли будет освободиться от того, что мучает тебя, Сигрид? — спросил он.

И она со слезами на глазах бросилась к ногам священника.

— Сигрид, Сигрид, — сказал он, когда она закончила свой рассказ, — теперь ты видишь, к каким несчастьям ведет недостаток любви?

— Мне кажется, все как раз наоборот, — сказала Сигрид. — Если бы мне не нравился так Сигват…

— То, что ты чувствуешь по отношению к Сигвату Скальду, не есть истинная любовь, — перебил ее Энунд. — Любовь не терпит непристойности, сказал святой Павел.

— Что же я тогда испытывала к нему? — растерянно произнесла она.

— Плотское желание, — сухо ответил Энунд. — И ты делаешь ту же ошибку, что и многие другие, называя это любовью.

Закрыв ладонями лицо, Сигрид некоторое время молчала.

— Как же следует понимать то, что человек нравится тебе? — наконец спросила она. — Я была уверена в том, что мне нравится Эльвир, а этой зимой мне показалось на миг, что мне нравится Кальв.

— Тебе никогда не нравился Кальв, — сказал священник, — иначе ты бы не поступила с ним так. Нравился ли тебе Эльвир, я не могу сказать.

Сигрид молчала. Она не знала, была ли ее любовь к Эльвиру связана с чем-то подобным.

— У тебя всегда было ощущение того, что Кальв тебе чем-то обязан, не так ли? — немного помолчав, спросил Энунд.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что Эгга и власть лендмана пришли к нему благодаря тебе.

— Возможно, ты в этом прав, — подумав, ответила она.

— Теперь же ты в долгу у Кальва, Сигрид, и этот долг ты никогда не сможешь оплатить. Ты понимаешь?

Она опустила голову, ничего не ответив.

— Даже если ты будешь добра с ним всю свою оставшуюся жизнь, ты не сможешь вернуть ему этот долг, — продолжал священник. И Сигрид опустила голову еще ниже. — Первое, что я хочу, чтобы ты сделала, ища прощение у Бога, так это приняла близко к сердцу свой долг перед Кальвом, — продолжал он. — И если тебе покажется, что он относится к тебе не так, как прежде, вспомни, что ты заслуживаешь с его стороны жестокости и презрения. И если тебе захочется тоже быть жестокой по отношению к нему, вспомни, как ты поступила с ним!

Я же наложу на тебя такое покаяние, которое, я надеюсь, научит тебя смирению и кротости по отношению к Кальву и другим людям, а также истинной любви и раскаянию по отношению к Богу.

И я надеюсь, что это научит тебя, наконец, прощать чужие грехи.

— Если ты имеешь в виду короля Олава, я не думаю, что здесь что-то изменится, — тихо сказала она.

— Я думаю именно о нем, — ответил Энунд. — Это имеет отношение и к нему.

Сигрид ничего не ответила. И она не была согласна с ним.

На исходе лета она узнала от Кальва, что Сигват Скальд отправился в Рим. Он хотел искупить какой-то грех, но никто в точности не знал какой.

Стиклестад

Кальв стоял во дворе и смотрел, как делают новую торфяную крышу на старом зале. Работники уже выкладывали крышу берестой, и он бросал взгляды на облака, движущиеся с севера; приближалось ненастье. Потом он пошел в кузницу, чтобы поторопить людей.

В промежутке между севом и сенокосом предстояло сделать много дел, как мужчинам, так и женщинам. Нужно было привести в порядок дома, изгороди, инструменты, нарезать ивовые прутья и сплести корзины; надрать бересты, прополоть лен, а прошлогодний лен прочесать.

В этот год Кальв проявил особую заботу о том, чтобы все было сделано наилучшим образом.

Весной пришли слухи о том, что король Олав покинул Гардарики, где он находился с тех пор, как сбежал из Норвегии. Говорили, что он теперь направляется на запад.

Думая о том, что он может погибнуть в предстоящем сражении, Кальв решил оставить хозяйство Сигрид и детям в наилучшем состоянии.

Дети… Кальв не мог отрицать, что был несколько разочарован, когда среди зимы Сигрид родила дочь.

Он хотел назвать ее Торой в честь своей матери, но Сигрид упросила его дать девочке имя в честь святой. И ее назвали Суннивой.

Суннива дочь Кальва, думал он. Это звучало не очень привычно; ему не нравились эти новые имена. Тора было бы лучше. Но он присутствовал при рождении ребенка и поэтому не мог отказать ей в ее просьбе. И в глубине души он не считал это имя плохим. В честь его матери была уже названа дочь Торберга. Да и ребенок не менялся оттого, какое имя ему придумывали; к тому же было совсем неплохо для девочки иметь заступницей святую Сунниву.

В любом случае девочка была красивой и здоровой, хотя Кальв был несколько удивлен, откуда у нее такие черные глаза. Но он успокоился, когда Сигрид сказала, что мать ее была темноглазой.

Кальв гордился своей дочерью; и вскоре он уже перестал сожалеть о том, что это не сын. К тому же он думал, что сыновья могут родиться и потом; если у них есть один ребенок, то может быть и больше.

Он считал, что на Сигрид благотворно подействовало рождение дочери. В последнее время она стала спокойнее, в ней появилась мягкость и заботливость, которых он раньше в ней не находил. Он полагал, что это также связано с его отходом от короля Олава, на которого она была так зла.

Он вспомнил, как приехал однажды весной из датского похода; ему было так скверно, что он сознательно напивался — и не один раз, — чтобы только избежать ее упреков.

Теперь же он снова начал разговаривать с ней о многих интересующих его вещах, как это бывало в первые годы их женитьбы. Он находил у нее мудрость и здравый смысл и нередко советовался с ней, в особенности, когда дело касалось принятия важных решений.

Она стала добрее и к другим; стала проявлять заботу о бедных и страждущих в деревне. И Кальва это тоже радовало, поскольку это укрепляло его добрую славу в округе.

Когда же дело касалось короля Олава, она оставалась по-прежнему неумолимой, он заметил это ясно, когда речь зашла об отъезде короля из Гардарики. И он старался не посвящать ее в свои мысли о короле.

Кальв подошел к кузнице.

Внутри был только Гутторм, если не считать раба, раздувающего для него меха, придурка, на которого никто не обращал внимания. Гутторм делал большую часть кузнечных работ в хозяйстве. Он был хорошим кузнецом, хотя и не самым искусным.

Теперь он занимался отбивкой кос, готовя их к предстоящему сенокосу.

— Что нового о продвижении Олава? — спросил он, увидев Кальва.

— Он должен быть еще в Свейе, — ответил Кальв. — И говорят, что он получил подкрепление от шведского короля Энунда.

— Я надеюсь, что обменяюсь с ним ударами меча, если он сунется в Трондхейм, — сказал Гутторм. Он взял щипцами косу и примерился к острию.

— С тебя станется, — сказал Кальв. — Хотя лично я думаю, не будет ли лучше, если король Кнут поставит на защиту страны свое датское войско. И если Олав приведет с собой шведов, мы, норвежцы, останемся в стороне и предоставим им возможность убивать друг друга.