Комната

— Не буду я тащить его домой, он слишком дурно пахнет… — Ма обнюхивает меня с ног до головы, строя уморительные гримасы, а я изо всех сил сдерживаю смех, чтобы братец Лис не догадался, что я живой. Но мне никогда не удается этого сделать — в конце концов я заливаюсь смехом.

Я прошу маму спеть смешную песенку, и она начинает:

— Червяк вползает, выползает…

— Тебя он смело поедает, — продолжаю я.

— Он ест твой нос, он ест твой глаз. И на ногах меж пальцев — грязь.

Потом, лежа на кровати, я принимаюсь сосать, но мой рот скоро засыпает. Ма относит меня в шкаф и укутывает по шею в одеяло, но я высвобождаюсь из него. Мои пальцы отстукивают ритм по красному концу одеяла. В эту минуту раздается бип-бип — это дверь. Ма подскакивает и ойкает — наверное, она ударилась головой. Она плотно закрывает дверцы шкафа.

В комнату врывается холодный воздух, я думаю, что это воздух из открытого космоса и пахнет он замечательно. Дверь издает звук бамп, значит, Старый Ник уже вошел. Сон с меня как рукой снимает. Я встаю на колени и смотрю в щелочку, но вижу только комод, и ванну, и еще круглый краешек стола.

— Похоже, что-то вкусное, — раздается низкий голос Старого Ника.

— А, это остатки праздничного пирога, — отвечает Ма.

— Надо было напомнить мне, я бы подарил ему что-нибудь. Сколько ему уже, четыре?

Я жду, когда Ма поправит его, но она молчит.

— Пять, — шепчу я. Но она, должно быть, все-таки услышала мой шепот, потому что подходит к шкафу и сердитым голосом произносит:

— Джек!

Старый Ник смеется — а я и не думал, что он умеет смеяться.

— Смотри-ка, оно умеет говорить.

Почему он сказал оно, а не он?

— Хочешь выйти из шкафа и померить свои новые джинсы?

Он говорит это не Ма, а мне. В моей груди стучит данг-данг-данг.

— Он уже почти уснул, — говорит Ма.

Но я не сплю. Жаль, что я прошептал слово «пять» и он меня услышал. Надо было мне сидеть тихо.

Они о чем-то разговаривают.

— Ну хорошо, хорошо, — звучит голос Старого Ника, — можно я отрежу кусочек?

— Он уже засох. Если ты хочешь…

— Нет-нет, я ничего не хочу, командуешь тут ты.

Ма ничего не отвечает.

— Я здесь всего лишь рассыльный, выношу мусор, хожу по магазинам детской одежды, забираюсь по лестнице, чтобы убрать с окна снег, всегда к вашим услугам, мадам…

Я думаю, он сказал это с сарказмом. Сарказм — это когда тон не совпадает со словами, которые произносит человек.

— И на том спасибо. — Голос у Ма какой-то чужой. — После этого стало светлее.

— Обидеть человека не трудно.

— Прости. Большое спасибо.

— Так больно бывает, когда рвут зуб, — говорит Старый Ник.

— Спасибо за продукты и джинсы.

— Не стоит благодарности.

— Вот тебе тарелка, может, в середине он не такой сухой.

Я слышу, как что-то звякает — наверное, она угощает его пирогом. Моим пирогом.

Минуту спустя он говорит каким-то смазанным голосом:

— Да, совсем зачерствел.

Рот у него набит моим пирогом.

Лампа с громким щелчком выключается, и я подпрыгиваю от неожиданности. Я не боюсь темноты, но не люблю, когда она наступает внезапно. Я ложусь под одеяло и жду.

Когда под Старым Ником начинает скрипеть кровать, я принимаюсь считать эти скрипы пятерками, по моим пальцам. Сегодня их двести семнадцать. Я считаю до тех пор, пока он не вздыхает и кровать не перестает скрипеть. Я не знаю, что произойдет, если я не буду считать, но я всегда считаю.

А что происходит в те ночи, когда я сплю? Не знаю, может быть, Ма считает вместо меня. После двухсот семнадцати скрипов все затихает.

Я слышу, как включается телевизор, они слушают новости, в щелку я вижу танки, но это совсем неинтересно. Я засовываю голову под одеяло. Ма и Старый Ник разговаривают, но я уже не слушаю.

Я просыпаюсь в кровати. На улице идет дождь, — я догадываюсь об этом потому, что окно на крыше затуманилось. Ма дает мне пососать и тихонько поет «Я пою во время дождя».

Молоко в правой груди сегодня совсем не вкусное. Я сажусь на кровати, вспомнив вчерашний разговор.

— Почему ты не сказала ему заранее, что у меня день рождения?

Ма перестает улыбаться.

— Я думала, ты уже спал, когда он пришел.

— Если бы ты сказала ему, он принес бы мне подарок.

— Как же, принес бы, — произносит она, — он всегда только обещает.

— А что бы он принес? — Я жду ее ответа. — Надо было напомнить ему.

Ма вытягивает руки над головой.

— Я не хочу, чтобы он тебе что-нибудь приносил.

— Но воскресные подарки…

— Это совсем другое, Джек. Я прошу у него только то, что нам нужно для жизни. — Она показывает на комод, там лежит что-то голубое. — Кстати, вот твои новые джинсы.

Она уходит пописать.

— Ты могла бы попросить, чтобы он сделал мне подарок. Я никогда еще не получал подарков.

— Но ведь я сделала тебе подарок, разве ты забыл? Твой портрет.

— Мне не нужен этот дурацкий портрет, — плачу я.

Ма вытирает руки, подходит ко мне и обнимает:

— Ну, успокойся.

— Он мог бы…

— Я тебя не слышу. Вдохни поглубже.

— Он мог бы…

— Объясни мне, в чем дело.

— Он мог бы принести мне щенка.

— Что?

Я не могу остановиться и говорю сквозь слезы:

— В подарок. Он мог бы принести мне настоящего щенка, и мы назвали бы его Счастливчик.

Ма вытирает мне глаза тыльной стороной ладоней.

— Ты же знаешь, у нас нет места для собаки.

— Нет, есть.

— Со щенком нужно гулять.

— Мы гуляем.

— Но щенок…

— Мы много бегаем по Дорожке, и Счастливчик мог бы бегать с нами. Я уверен, что он бегает быстрее тебя.

— Джек. Щенок свел бы нас с ума.

— Нет.

— А я говорю, свел бы. Запертый в комнате, он бы постоянно лаял, скребся…

— Счастливчик не стал бы скрестись.

Ма закатывает глаза. Она подходит к кладовке, достает подушечки и высыпает их в миску, не считая. Я изображаю рычащего льва.

— Ночью, когда ты уснешь, я встану, вытащу фольгу из дыр и выпущу оттуда мышонка.

— Какой ты глупый.

— Это не я глупый, это ты глупая тупица.

— Послушай, я понимаю…

— Мышонок и Счастливчик — мои друзья. — Я снова начинаю плакать.

— Нет никакого Счастливчика, — произносит Ма сквозь зубы.

— Нет, есть, и я его люблю.

— Ты его просто выдумал.

— Зато есть мышонок, он — мой настоящий друг, а ты его прогнала…

— Да, — орет Ма, — чтобы он ночью не бегал по твоему лицу и не кусал тебя.

Я плачу так сильно, что дыхание у меня сбивается. Я и не знал, что мышь может укусить меня в лицо, я думал, что это делают только вампиры.

Ма падает на одеяло и лежит неподвижно. Через минуту я подхожу к ней и ложусь рядом. Я поднимаю ее футболку и начинаю сосать, но мне приходится прерваться, чтобы вытереть пот. Молоко в левой груди вкусное, но его мало.

Потом я примеряю джинсы, но они все время падают. Ма вытаскивает из них нитку.

— Не надо.

— Они и так тебе велики. Дешевое… — Но она не говорит что.

— Это — деним, — сообщаю я ей, — из него делают джинсы. — Я кладу нитку в кладовку в коробочку, где хранятся разные вещи для починки.

Ма достает швейный набор и ушивает джинсы в поясе, после чего они уже не сваливаются.

Мы проводим все утро в делах. Сначала мы переделываем пиратский корабль, изготовленный на прошлой неделе, в танк. Водителем служит воздушный шар; когда-то он был таким же большим, как и мамина голова, и к тому же розовым и круглым, а теперь он стал размером с мой кулак, красным и сморщенным. Мы надуваем шар первого числа каждого месяца, поэтому до начала апреля не можем подарить нашему шарику братца. Ма играет с танком, но не долго. Ей очень быстро надоедает играть — это потому, что она взрослая.

Понедельник — день стирки; мы кидаем в ванну носки, белье, мои серые штаны, измазанные кетчупом, рубашки и кухонные полотенца и смываем с них грязь. Ма включает обогреватель, чтобы высушить белье, достает Одежного коня из-за двери и раскладывает его, а я велю ему стоять крепко и не падать. Мне хотелось бы покататься на нем, как я делал, когда был еще малышом, но теперь я тяжелый и могу сломать ему спину. Было бы круто, если бы я мог по своему желанию уменьшаться, а потом становиться великаном, как Алиса. После стирки мы выжимаем белье и развешиваем его. В комнате жарко, мы с Ма стаскиваем с себя футболки и по очереди суем голову в холодильник, чтобы охладиться.