Комната

Ма с шумом вздыхает:

— Я неправильно выразилась. У нас с тобой пять шоколадок, и они говорят, что тебе пять лет.

— Я не хочу есть этот пирог.

Я ненавижу, когда Ма молча ждет.

— Он противный.

— Успокойся, Джек.

— Надо было попросить свечей в качестве воскресного подарка.

— Ну, на прошлой неделе нам были нужны обезболивающие таблетки.

— Мне они не нужны, это только тебе! — кричу я.

Ма смотрит на меня так, будто у меня появилось новое лицо, которое она видит в первый раз. Потом она говорит:

— И все-таки не забывай, что нам приходится выбирать те вещи, которые ему легче всего достать.

— Нет, он может достать все, что угодно.

— Да, — отвечает Ма. — Но если ему пришлось побегать…

— Почему это ему пришлось побегать?

— Я имею в виду, если ему пришлось зайти в два или три магазина, он мог на нас рассердиться. А если ему вообще не удастся достать то, о чем мы попросили, тогда он, возможно, не принесет нам в следующее воскресенье никакого подарка.

— Но, Ма, — смеюсь я, — он не ходит по магазинам. Ведь магазины бывают только в телевизоре.

Она жует свою губу, а потом смотрит на пирог.

— И все-таки, прости меня, я думала, что шоколадки заменят свечи.

— Глупая Ма.

— Бестолковая. — Она бьет себя по голове.

— Тупая, — говорю я ласково. — На следующей неделе, когда мне будет шесть, постарайся все-таки достать свечи.

— На будущий год, — поправляет меня Ма. — Ты хотел сказать, на будущий год. — Ее глаза закрыты. Они у нее иногда закрываются, и она целую минуту молчит. Когда я был маленьким, то думал, что у нее села батарейка, как однажды в часах, и надо будет попросить, чтобы он в воскресенье подарил нам новую.

— Обещаешь?

— Обещаю, — говорит Ма, открывая глаза.

Она отрезает мне огромассный кусок пирога, а я, когда она отворачивается, сгребаю на него все пять шоколадок — две красные, розовую, зеленую и голубую.

Ма говорит:

— Ой, еще одна пропала, как же это случилось?

— Теперь ты уже не узнаешь, ха-ха-ха, — отвечаю я таким голосом, каким говорит Воришка, когда крадет что-нибудь у Доры.

Я беру одну из красных шоколадок и кладу Ма в рот; она передвигает ее к передним зубам, которые не такие гнилые, и, улыбаясь, жует.

— Смотри, — говорю я ей. — В моем пироге остались вмятины там, где до этого были шоколадки.

— Они похожи на маленькие кратеры, — говорит Ма и засовывает свой палец в одну из вмятин.

— А что такое кратеры?

— Это дырки, в которых что-то произошло, например извержение вулкана, взрыв или еще что.

Я кладу зеленую шоколадку назад в кратер и считаю:

— Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один — бум!

Шоколадка взлетает в открытый космос и попадает мне в рот. Мой именинный пирог — самое лучшее, что я когда-либо ел.

Ма больше не хочется пирога. Окно в крыше высасывает весь свет и становится почти черным.

— Сегодня день весеннего равноденствия, — говорит она. — Я помню, что в то утро, когда ты родился, его так назвали по телевизору. В тот год в марте тоже еще лежал снег.

— А что такое равноденствие?

— Это слово означает «равный». В этот день количество темноты равно количеству света.

Из-за пирога смотреть телевизор уже поздно, часы показывают 8:33. Мой желтый капюшон чуть было не отрывает мне голову, когда Ма стаскивает с меня майку. Я надеваю свою лучшую футболку и чищу зубы, а Ма завязывает мешок с мусором и ставит его у двери, положив поверх список, который я написал. Сегодня там указано: «Пожалуйста, принеси нам пасту, чечевицу, консервы из тунца, сыр (если не слишком много $). С. Аж. Спасибо».

— А можно попросить винограда? Он ведь очень полезный.

И Ма в конце списка дописывает: «Виноград, если возм. (или любые свежие или консервированные фрукты)».

— Расскажи мне какую-нибудь историю.

— Только короткую. Хочешь… сказку про Пряничного Джека?

Она и вправду рассказывает ее быстро и смешно. Пряничный Джек выскакивает из печи, катится, катится, и никто не может его поймать, ни старушка, ни старик, ни крестьяне, которые молотят зерно, ни пахари, но в конце концов он по глупости своей позволяет лисе взять себя в рот, чтобы переправиться через реку, и она тут же его съедает.

Если бы я был сделан из теста, я бы сам себя съел, чтобы никому не досталось.

Мы быстро-быстро читаем молитву, сложив руки и закрыв глаза. Я молюсь, чтобы Иоанн Креститель и младенец Иисус пришли поиграть с Дорой и Бутс. Ма молится, чтобы солнечное тепло растопило снег, облепивший наше окно на крыше.

— Я могу немного попить?

— Сразу же, как только проснешься утром, — говорит Ма, натягивая свою футболку.

— Нет, я хочу сегодня.

Она кивает на часы, которые показывают 8:57; осталось всего три минуты до девяти. Поэтому я залезаю в шкаф, и ложусь на подушку, и закутываюсь в одеяло, серое и пушистое, с красным кантом. Прямо надо мной висит рисунок меня, о котором я уже успел позабыть. Ма заглядывает в шкаф.

— Три поцелуя?

— Нет, пять для мистера Пятилетнего.

Она пять раз целует меня и со скрипом закрывает дверцы.

Но в щели пробивается свет, и я могу видеть кое-что на рисунке — черты, похожие на мамины, и нос, который похож только на мой собственный. Я трогаю бумагу — она шелковистая на ощупь. Я вытягиваюсь так, что моя голова и ноги упираются в стенки шкафа. Я слушаю, как Ма надевает свою ночную футболку и принимает таблетку, убивающую боль. Она всегда пьет две таблетки на ночь, поскольку, как она говорит, боль похожа на воду — она разливается, как только Ма ложится в постель. Ма выплевывает зубную пасту.

— Наш друг и приятель Баз чешет свой левый глаз, — начинает Ма.

Я придумываю свой стих:

— Наш друг и приятель За говорит «бла-бла-бла».

— Наш друг Мурзилка живет в морозилке.

— Наша подруга Нола пошла в школу.

— Неудачная рифма, — говорит мама.

— О боже, — рычу я, совсем как Воришка.

— Наш друг младенец Иисус… попробовал сыр на вкус.

— Наш друг, несясь на коне, пропел свою песню луне.

Луна — это серебряное лицо Бога, которое появляется только в редких случаях.

Я сажусь и прижимаюсь лицом к щелке. Я вижу кусочек выключенного телевизора, туалет, ванную, свой покоробившийся рисунок голубого осьминога и Ма, которая убирает нашу одежду в ящики комода.

— Ма?

— Да?

— А почему ты прячешь меня, как шоколадки?

Я думаю, она сидит на кровати. Она говорит так тихо, что я ее почти не слышу.

— Я просто не хочу, чтобы он тебя видел. Когда ты был еще младенцем, я всегда перед его приходом заворачивала тебя в одеяло.

— А что, мне будет больно?

— Из-за чего?

— Из-за того, что он меня увидит?

— Нет-нет. Спи давай, — говорит мне Ма.

— Скажи про клопа.

— Ночь, скорее засыпай, клоп, малютку не кусай.

Клопы такие маленькие, что их нельзя увидеть, но я разговариваю с ними и иногда считаю. В прошлый раз я добрался до трехсот сорока семи. Я слышу звук выключателя, и одновременно с ним гаснет свет. Судя по звукам, Ма забирается под одеяло.

В отдельные ночи я видел Старого Ника в щелку, но никогда всего целиком и вблизи. У него много белых волос, которые доходят только до ушей. Быть может, его взгляд способен превратить меня в камень. Зомби кусают детей, чтобы оживить их, вампиры сосут из них кровь, пока они не умирают, людоеды подвешивают их за ноги и съедают. Великаны тоже очень противные, живой он или мертвый, я из его костей наделаю мучицы и хлеба для гостей. Но Джеку все-таки удалось удрать от него с золотой курицей — он быстро-быстро спускался по бобовому стеблю. Великан спускался за ними, но Джек закричал, чтобы мама принесла ему топор, что-то вроде ножа, только гораздо крупнее. Мама Джека побоялась сама срубить стебель, так что, когда Джек оказался на земле, они срубили его вместе, и великан разбился, и все его внутренности вывалились наружу, ха-ха-ха. И тогда Джек стал Джеком — Победителем великанов.