Мужчина и женщина

Меган замерла: даже пульс, лихорадочно бившийся в его губы, казалось, остановился. До нее наконец дошло, что есть единственное место, где мужчину можно ласкать изнутри.

— Как женщина сумеет найти эту железу? — пробормотала она.

Он повторил то, что слышал от других евнухов, созданий, которые не должны были хотеть сексуального удовлетворения, но все же хотели.

— Говорят, что она имеет размер и форму не лущеного ореха. Ее называют третьим миндалем.

— Я хочу дать тебе все, Мохаммед. Подарить такое же наслаждение, какое было даровано мне.

Он почти вырвался из уютных объятий.

— Это не одно и то же!

— Ты боишься?

Она права, он боится. Боится, что блаженство, которое она уже дала ему, больше не повторится. Боится потерять тот малый остаток мужественности, который ухитрился сохранить.

— Это противоестественно, — выдавил он. Почему она не хочет ничего понимать?

— Мохаммед, удовлетворение не может быть противоестественным. Чудовищно то, что сделали с тобой. Бесчеловечны мужчины, любящие женщин только за их способность рожать детей. Но не это, Мохаммед. Ты сказал, что получаешь удовлетворение в моем удовольствии. Позволь мне разделить твое. Позволь знать, что я могу ублажить тебя, как ты ублажил меня.

— Они смеялись, — прохрипел он.

— Я никогда не стану смеяться над тобой.

Он осторожно отодвинулся и встал. Меган схватила подушку и опустилась перед ним на колени. Он смотрел на ее макушку, на косу, струившуюся по спине. Она походила на школьницу. Но руки, сжимавшие его, не принадлежали школьнице. Они принадлежали женщине. Пламя охватило его плоть.

Она подняла глаза и поймала его взгляд.

— Это и для меня тоже, Мохаммед. У меня никогда не было возможности дотронуться до мужского тела. Я всегда буду бережно хранить воспоминания о том, что ты доверился мне.

И она подтвердила правдивость своих слов, взяв его в рот.

Он слепо схватил ее за шею… такую тонкую, беззащитную, и ощутил тепло ее языка глубоко внутри. Она стала посасывать. Он чуть отставил пальцы, ощущая одновременно горячие глубины ее рта и ритмическое сокращение мышц челюсти. Да, было некое удовольствие в том, что женщина сосет мужской член, но в глубине таилась неуверенность. Сейчас он полностью в ее власти.

Она может ранить его. Причинить боль. И он ничего не сможет сделать.

Испытывает ли она такое же чувство беззащитности, когда он берет ее в рот и сосет? Испытывают ли все женщины подобную беззащитность, когда мужчины берут их, все равно — пальцами или плотью? Когда они оказываются полностью во власти мужа или любовника?

А Меган? Что ощущала она? Отчаянно втягивая воздух, он откинул голову. Мир сузился до губ Меган, языка Меган, боязни острых зубов Меган. Он таял, хотя никогда еще не был так тверд. Он не хотел того, что предлагала она. Он хотел быть как все другие мужчины, получать наслаждение, подобно им.

Она просила довериться ей. Но он не доверял никому с тринадцати лет. Как он мог довериться этой женщине? Как мог не довериться ей?

Он раздвинул ноги. Она нашла его, проникла внутрь. Ее палец был скользким и мокрым, смоченным соками ее тела. Он стиснул веки, отдаваясь нахлынувшим эмоциям. Мышцы сжимались, препятствуя ее вторжению. Препятствуя непрошеной дрожи наслаждения, рожденной ее прикосновениями.

Он ахнул, почувствовав, как она стала частью его. И снова ахнул, когда она нашла ту железу, о которой он говорил. Разящая молния пронзила его позвоночник и вылетела из истомившегося фаллоса. За прикрытыми веками сверкнул свет, в ушах зашумели голоса.

Он стиснул зубы, чтобы не дать воли слезам, переполнявшим глаза и рвавшимся наружу. Именно этого он хотел, хотел женщину, которая без отвращения посмотрит на его искалеченное тело, как сам он смотрит на себя самого. Женщину, которая возьмет то, что он способен предложить, и не станет унижать его за то, что он не сможет дать.

Его мир разлетелся на сотни осколков: прошлое, навязанное ему, настоящее, которое принесло удовлетворение, безрадостное будущее, разверзшееся перед ним.

Отчаянный крик вырвался у него, и он снова стал человеком. Мужчиной.

Дар Меган ему.

Он открыл глаза.

По щеке Меган катилась прозрачная капля.

— Я была частью тебя, Мохаммед. Никогда не чувствовала себя такой могущественной, такой прекрасной. Спасибо за то, что доверился мне.

— Мохаммед — имя, данное мне арабами. Мое английское имя — Коннор, Коннор Треффри.

Она узнала это имя. Треффри были самыми состоятельными рыбаками в западном Корнуолле.

Меган отняла руки. — Как? — прошептала она.

Как он стал евнухом? Как мог обмануть Меган, он, обвинивший ее во лжи?

— Я любил море, — выдохнул он, безумно нуждаясь в ее тепле и близости, но не умея выразить чувства, которые держал в узде целых сорок лет. — И мечтал только об одном: стать рыбаком, как отец, как мои братья. Поэтому и убедил отца позволить мне выйти в море. Налетел шквал, шхуну сбило с курса. Нас подобрал корабль, оказавшийся невольничьим судном. Нас отвезли в берберский порт и продали. Больше я никогда не видел отца.

Не было слов, чтобы описать тот ужас, который ему пришлось пережить. Один, в неволе, впервые оторванный от дома, без надежды на возвращение.

— Но ты был… англичанином.

Горькая улыбка искривила его губы, но не отразилась в глазах.

— Арабу, купившему меня, было все равно, кто я. И моя мятежная натура пришлась ему не по вкусу. В Аравии недаром ходит пословица «Бери жену для детей, бери мальчика для удовольствия». Хозяин любил юношей. Когда я отказался покориться ему, он приказал стражникам держать меня, пока египетский наемник безжалостно давил мои яички. Потом он перепродал меня сирийскому торговцу.

Он смотрел в ее зеленые глаза и видел не просторы Англии, а бесплодную пустыню и тринадцатилетнего, измученного пыткой мальчишку.

— У меня началось нагноение. Сириец отсек бесполезный мешочек, висевший между моими ногами, и зарыл меня в раскаленный песок, чтобы остановить кровь.

И без того бледная кожа Меган стала мертвенно-бледной.

— Я больше не помню той боли.

Уголок рта нервно дергался. В глазах стояли ослепительно желтое солнце и алые ручейки крови.

— Зато помню, что рыдал, как девчонка. И хотел умереть… но мне не позволили.

— Я рада, что ты не умер, — чуть слышно прошептала она.

Теперь он тоже был рад.

— Я не мог заставить себя сообщить родным о своем возвращении, — неожиданно признался он.

Но в ее глазах по-прежнему не было осуждения.

— Они считают тебя мертвым?

— Уж лучше так, чем знать, что сын и брат стал евнухом.

— Не желал, чтобы они узнали о случившемся?.. Они не отвернутся от тебя. Как можно?!

— Я самый младший в семье. У меня три старших брата и сестра. Я был любимчиком. И хотя прожил в Англии девять лет, не навестил родителей. Они умерли, не зная, что я жив. Я не поехал на их похороны

— Родным известно о твоем приезде?

— Да, позавчера я послал им записку. В тот день, когда он решил найти шлюху.

— Завтра я пошлю вторую, — бесстрастно сообщил он. — Мы встретимся за пятичасовым чаем, как полагается у англичан.

— Почему ты едешь к ним сейчас, против воли? — тихо допытывалась она.

Потому что собственная ненависть пугала его. Потому что настала пора примириться с собой. И Корнуолл казался подходящим местом для начала новой жизни.

— Мне пятьдесят три, а я не знаю, кто такой евнух, проживший сорок лет с именем Магомета на устах. Но я хочу получить все, что принадлежало бы Коннору. И кто же я по-твоему, Меган? Мохаммед или Коннор?

— Ты — тот, кого я крестила сегодня, — твердо ответила Меган.

Ему показалось, что тяжелый кулак с размаху ударил его в грудь.

— Вряд ли богов можно умилостивить французским конвертом, Меган.

— Возможно, но уже в мае это приношение даст немало пищи для догадок и размышлений.

Стоит ли думать о мае? Стоит ли думать о решении, которое придется принять не позже чем завтра?