Страница 8 из 12
Второй стала недостаточность продовольствия, его удалось собрать всего на одну неделю пути. Немалая часть конницы была послана вперёд для изъятия зерна у райя в части страны, до которой его отряды зимой не добирались. Такое мероприятие было фактическим смертным приговором для семей этих бедолаг-турок, но другого способа сохранить войско найти не удалось. Причём уверенности, что посланным удастся собрать достаточное количество хоть какой-то еды, не имелось. Они были вынуждены действовать большими отрядами в несколько сот всадников, а это отсекало из зоны патрулирования малые поселения в стороне от дорог. Взбешённые нестерпимыми повинностями и поборами турки устраивали настоящую охоту за небольшими османскими отрядами, уже в первом месяце зимы посланные куда-либо группы меньше трёх, а лучше пяти сот человек исчезали бесследно или возвращались сильно потрёпанными и без еды. На дорогах свирепствовали разбойники, собираясь порой в небольшие орды и делая передвижение по дорогам Анатолии возможным только для значительных воинских формирований. Даже курьеров приходилось посылать в сопровождении сотни, а то и двух-трёх сотен всадников, иначе они заведомо никуда бы не доехали.
Главной же опасностью сам Великий визирь считал резкое ухудшение отношения к себе в собственной армии. Татары и не очень скрывали своей ненависти, смотрели по-волчьи, им-то наверняка был бы по сердцу султан Гирей, а не безумный Мустафа. Привычно склоняли головы, но бросали далеко не дружеские взгляды сзади янычары. Порой у него спина начинала чесаться от этого, а чувство опасности криком кричало о смерти, грозящей отовсюду. Если весной и летом воины оджака Истамбула дружно его поддерживали в возведении на трон последнего Османа, то осенью нравственный климат в войске стал стремительно ухудшаться. Он благоразумно нигде не показывался без большой охраны, но чем дальше, тем больше сомневался в её надёжности. Всех заподозренных в сношениях с Ислам-Гиреем подвергали допросам под пыткой, оговоренных подозреваемыми казнили, но любви такие действия к нему не прибавляли. Приходилось делать ставку на страх, в конце концов, покойника Мурада тоже никто не любил, а правил страной он весьма успешно. Посомневавшись, Еэн полностью сменил личную охрану. Доверил её сипахам, воинам-помещикам, отправив янычар в свои орты. Донесения шпионов об активном участии анатолийских сипахов в разбойничьих шайках стали наводить его на нехорошие мысли, Еэн даже стал присматриваться к войнукам, всадникам-мусульманам из Румелии, они стали казаться ему более надёжными.
Армию охотно сопровождали несколько десятков тысяч добровольцев-райя из стамбульской голытьбы. Здесь их кормили, а значит, был шанс выжить. Обычно в походах полководцы на них обращали внимания не больше, чем на пыль, осевшую на обуви. Но обстоятельства требовали сейчас заботы и об этой малопригодной для боя, но необходимой части войска. К ужасу и отвращению дивана уже на третий день похода среди райя обнаружили случай людоедства. Хотя всех этих взятых для тяжёлых работ стамбульских бездельников кормили, пусть не слишком сытно, нашёлся среди них воистину отродье шайтана пристрастившийся к человечине, и не желавший отказываться от приобретённой в последние месяцы привычки. Его повесили, и, проходя мимо виселицы, каждый в войске мог услышать из уст глашатая о причинах казни, обрекающей на адские муки.
С холодом в душе.
Селим мысленно много раз возвращался в тот мартовский день прошлого года, но так и не смог окончательно определиться с мотивами своего поступка. Ну не было у него видимых причин оставаться в оджаке, люто ненавидимом и презираемом. Тем более что уже больше трёх лет он вёл тайную войну с государством, главной военной силой которого и были янычары. После просветления, которое посетило его при встрече с казацким подсылом, все вокруг были теперь не товарищами и соратниками, а врагами.
Да и невозможно было просчитать, как отнесутся к участию в удушении наследника другие янычары. Гибель всех Османов сразу ставила под вопрос смысл существования этого корпуса воинов-рабов. В нём вполне могли найтись люди, способные усомниться в правильности фирмана на казнь наследника, которую он осуществил. И тогда он наверняка пожалел бы, что родился, быстро и безболезненно убийце Османа умереть дать не могли.
После казни Ибрагима, отправив воинов своего отряда в казармы на отдых, пошёл на встречу с казацким связным в полной уверенности, что пребывает в Стамбуле последний день. Не стал и одежду менять, запылившуюся и загрязнившуюся во время безумной скачки к Стамбулу. Только покрепче подтянул пояс белого шёлка, на который у бостанджи имели право только офицеры, достигшие шестого ранга. По предварительной договорённости его должны были забрать и вывезти в Азов. Всё, что у него было накоплено, он превратил в золото и зашил в одежду, сожалея о незначительности припрятанного. Один Аллах… то есть Бог знает, как там новая жизнь сложится. Ведь о жизни вне оджака он знал, в сущности, мало. О Родине, крепких руках отца, ласковых прикосновениях матери помнил смутно и немного. О жизни же казаков наводивших ужас даже на храбрейших из храбрых, представления не имел. Получалось, что ему придётся начинать жизнь заново. Это тревожило не меньше, чем ожидание большой битвы.
Знакомый уже ему казак, выглядевший и вёдший себя совершенно неотличимо от сидевших неподалёку греков, представившийся ему как Александрос, ждал его в греческой же забегаловке. Среднего роста, не слишком широкоплечей, он весь будто состоял из тугих мышц и прочных сухожилий, а загар на лице имел, чуть ли не мавританский. Появление в месте распития спиртных напитков янычарского аги никого вокруг не встревожило. Уж если сам султан официально разрешил продажу спиртного, которое, впрочем, и до указа было легкодоступным, то чего бояться? Если нельзя, но хочется, человек всегда найдёт оправдание нарушению законов. Безразлично, божеских или человеческих. Воины ислама не были исключением из этого правила. Вопреки запрету Пророка пьющих среди них было немало.
В таверне специализировавшейся на вине и рыбных блюдах народу было много, на вошедшего присутствующие не обратили внимания. Все обсуждали свои дела, о смерти Мурада и Ибрагима здесь естественно ещё не знали. Поморщившись от чрезмерно сильного и непривычного запаха рыбы направился к столику за которым сидел Александрос.
Заказав маленький кувшинчик белого вина и миску рыбы, Селим присел возле связника, делая вид, что с ним незнаком. Они изредка встречались именно так, всегда в разных околопортовых заведениях. Подождав пока служка принесёт заказ, янычар, не глядя на соседа, тихонько доложил:
- Ибрагим мёртв. Мурад, я уверен в этом, тоже. Из Османов остался в живых только Мустафа.
Казак размашисто перекрестился, что, вообще-то, в таком соседстве для грека, каковым он старался казаться, выглядело весьма смелым поступком, выпил одним махом всё вино из кружки. И так же, не глядя на собеседника, ответил.
- Фелюка тебя ждёт, можем идти прямо сейчас. Если, конечно, ты не посчитаешь нужным задержаться здесь.
Селим тогда повернулся и спросил: - А надо оставаться?
Александрос тоже повернул голову к нему, почтительно кивнул и, немного помявшись, ответил: - Опасно это. Ведь и, не усомнившись в приказе, тебя могут казнить. А уж если усомнятся…
- Ты не отвечаешь на заданный вопрос.
Связник внимательно посмотрел ему в глаза.
- Да, надо. Нет у нас в оджаке никого, кто был бы на таком высоком посту. Нет сомнения, что рано или поздно, но воевать с турками придётся, тогда сведения об их планах будут на вес золота.
Неожиданно для себя самого Селим вдруг произнёс: - Я остаюсь.
Внезапно настолько, что сам удивился, услышав то, что сказал. Будто со стороны раздались эти слова. Уж очень велик был риск, что человека, прервавшего династию Османов, пусть и по приказу покойного султана, могут предать лютой казни. Да и оставаться среди людей, которых возненавидел… отказаться от ухода к врагам этого проклятого государства… странно. Для него самого непонятно, ведь шёл на встречу с твёрдым намерением уплыть прочь из проклятого города. И вдруг почти сам вызвался остаться.