Покушение

— У львиц не бывает грив.

— Ты единственная гривастая львица.

— У меня опять гвоздь в ботинке вылез, — сказала Фанни.

— Я завтра забью.

Они лежали, обнявшись. Ночь выдалась холодная, дождливая, и агенту, сидевшему в кустах за сарайчиком и обязанному записывать или хотя бы запоминать, о чем говорят беглецы, было зябко даже под клеенчатым плащом.

Губы Фанни, полные, мягкие и нежные, ласкали щеки, лоб, веки Коли.

— Черная львица, — повторял он.

— Иди ко мне, мой любимый…

Потом он долго не спал. И пока не заснул, мучился мыслями о безысходности их счастья… Фанни тоже не спала, она боялась пошевелиться, потому что в его дыхании, движениях мышц, в нежелании коснуться ее она видела, чувствовала, как истончается и тает, не выдерживая времени, их неладная любовь.

А московский обыватель, агент национализированного пароходства «Самолет Никита Петрович Окунев, записывал ночью в дневнике, который хранил в примитивном тайнике за шкафом, следующее:

30 июля/12 августа. «В советских «Известиях» напечатано:

«Казань занята незначительными отрядами чехословаков. Она окружена железным кольцом советских войск, и ее постигает участь Ярославля…» Как береза «стоит и шумит».

Вышел приказ всем бывшим офицерам до 60-летнего возраста явиться на сборный пункт. И вот все эти тысячи явились и попали как бы в ловушку. Прошло четыре дня, а выпущены еще немногие… Никому не известно, что это: регистраторство, заложничество, сыск или просто хамство рабочей диктатуры?

Надо бы разобраться вот в чем: что Ленин и Троцкий сделались так обаятельны для большинства российской бедноты и незажиточности благодаря своим исключительным дарованиям в виде красноречия, умения сочинять декреты, воззвания, приказы и страшной энергии или только потому, что проводят в жизнь те идеи, которые наиболее приятны для пролетариата?

В «Известиях» уж очень хлопочут о мировой революции, а посему крупными буквами печатают: «В Индии по всей стране восстания и массовые вооруженные выступления.

Но уж очень далеко от нас эта Индия-то. Ведь мы не знаем, что делается сейчас в Казани, а не только за тридевять земель.

На днях видел на Мясницкой Шаляпина. Похудел, но едет на извозчике. Да и с чего ему худеть и от чего не на автомобиле ездить? Он теперь получает колоссальнейший гонорар, которого и в царские дни не получал. За участие в последних 10 спектаклях в «Эрмитаже» ему уплатили 160.00 рублей.

Говорят, к Троцкому приехал с Украины, спасаясь от немцев, его отец Бронштейн, который арендовал десять тысяч десятин, обрабатывал землю трудом батраков и считался миллионером, а сына хотел видеть механиком. Жили бы счастливо. Мне видится в генерале Лейбе Троцком что-то от Хлестакова. Не думаю, что он долго продержится у власти, но дел натворить успеет.

Тяготы жизненные с каждым днем становятся все увесистей. Черный хлеб покупаем по 10 р. за фунт, яйцо 1.50 к. шт., молоко — кружка 2 р. 50 к., арбузов, конечно, совсем нет — отрезана «арбузная» страна от Москвы. Спирт продают по 160 руб. за бут. Папиросы самые дешевые 10 к. шт.

Луначарский то и дело устраивает религиозные диспуты.

Давид Леонтьевич посетил Марию Дмитриевну. С сыном отношения начали портиться, революцию старик не одобрял, поссорился с зятем — партийная кличка мужа дочери Ольги, так похожей на Надю Крупскую, была Каменева.

Давид Леонтьевич устроился работать бухгалтером на мельницу.

Господин Окунев не знал, что имение Давида Леонтьевича разграбили красноармейцы еще в конце октября прошлого года, а старика выгнали из дома. Иначе бы в Москву он не поехал.

Он сказал Марии Дмитриевне:

— Отцы трудятся, зарабатывают на старость, а дети делают революцию и оставляют их ни с чем, Мария Дмитриевна беспокоилась о сыновьях, Они были на юге, и если там образуется сопротивление большевикам, то Врангели, конечно же, ринутся в бой.

И Давид, и Мария Дмитриевна полагали, что с детьми им повезло, дети умные, образованные, но в это смутное время они избрали для себя самые опасные дорожки.

Давид Леонтьевич приносил с мельницы хорошую муку, Мария Дмитриевна пекла пышки, пшеничные, на дрожжах. Чай дома не переводился. Миллер-Мельник притащил откуда-то пол-литровую банку сахарина в порошке. Так что недостатка жители квартиры на Болотной ни в чем не испытывали.

Когда живешь рядом с гнездом птицы Рокк, то его размеров толком не ощущаешь. Вот и жильцы квартиры, несмотря на предупреждения папа Теодора, серьезно к уменьшительным опытам Гриши не могли относиться. И его зверюшки становились мельче со дня на день, хотя Миллер-Мельник обещал вот-вот изобрести средство, чтобы остановить их рост и даже обратить его обратно, то есть в сторону постепенного увеличения.

Порой к Грише приходили люди, но никто не видел и не рассматривал их. Тем более что являлись они обычно, в темноте, а коридор квартиры освещался одной маленькой, в пятнадцать свечей, лампочкой.

В минуты откровенности, разомлев от чая или плюшек, Гриша начинал рассуждать, что главная его цель раздобыть для опытов человеков. Тогда он исполнит главную мечту человечества — всех жителей Земли он сможет накормить и разместить. Ведь если уменьшить человека до размеров муравья, тот будет довольствоваться пшеничным зернышком в неделю…

Разумеется, рассуждения Миллера-Мельника принимались соседями с должной долей веселья, И Лидочка даже предложила как-то себя как кандидатуру на уменьшение.

— Почему? — совершенно серьезно спросил Гриша, окинув взглядом ее тонкую фигуру.

— Тогда Андрюша будет носить меня на руках, — сказала она, чем развеселила Давида Леонтьевича.

— Нет, — сказал, поразмыслив, Гриша. — Надо будет подыскать кого-нибудь попроще.

Красин предложил привлечь Бухарина, яркого левого коммуниста, способного журналиста и спорщика.

— Он растрезвонит о наших намерениях по всей Москве. Хуже Радека, — ответил Дзержинский.

— Я и не предлагал кандидатуру Радека, — возразил Красин.

На Пятакове сошлись сразу.

В заговор решено было посвятить лишь самую необходимую малость.

— Как говорят немцы, — напомнил Красин, — что знают двое — знает и свинья.

Дзержинский протянул Красину листок бумаги с текстом, напечатанном на машинке.

— Перехват письма из немецкого посольства, — сказал Дзержинский. — Пишет советник Рицлер. О нас.

За последние две недели положение резко обострилось. На нас надвигается голод, его пытаются задушить террором. Большевистский кулак громит всех подряд. Людей спокойно расстреливают сотнями… материальные ресурсы большевиков на пределе.

Запасы горючего для машин иссякают, даже на латышских солдат, сидящих на грузовиках, больше нельзя полагаться — не говоря уже о рабочих и крестьянах.

Большевики страшно нервничают, вероятно, чувствуя приближение конца, и поэтому крысы начинают заблаговременно покидать тонущий корабль… Карахан засунул оригинал Брестского договора в свой письменный стол. Он собирается захватить его с собой в Америку и там продать, заработав огромные деньги на подписи нашего императора…

— Дальше, — сказал Дзержинский, — тут приписка Траутмана:

Красин прочел:

В ближайшие месяцы должна вспыхнуть внутриполитическая борьба. Она может привести к падению большевиков. Один или два большевистских руководителя уже достигли определенной степени отчаяния относительно собственной судьбы.

— Ничего нового. — Красин усмехнулся и почесал указательным пальцем солидную буржуазную бородку, — Троцкий на последнем заседании ВЦИК, где вы, Феликс Эдмундович, не были, сказал, что мы уже фактически покойники, а дело теперь за гробовщиком.

— Мне доложили, — сказал Дзержинский. — Мы теряем время.

— Вы знаете, что сказал Ильич, когда Троцкий спросил его, что делать, если немцы будут наступать и дальше?

— Отступим дальше на восток, создадим Урало-Кузнецкую республику, вывезем туда революционную часть питерского и московского пролетариата. До Камчатки дойдем, но будем держаться.