Единственная революция

«Но вы не можете устранить наслаждение из секса! Я живу этим наслаждением – и я люблю его. Для меня оно гораздо более важно, чем обладание деньгами, чем положение или престиж. Я вижу, что наслаждение приносит с собой боль, но наслаждение преобладает над болью, так что это меня не беспокоит».

– Когда этому наслаждению, столь для вас восхитительному приходит конец – с возрастом, в результате несчастного случая, со временем, – тогда вы в ловушке; и тогда вашей тенью становится печаль. Но любовь – не наслаждение, она – не продукт желания; вот почему, сэр, человек должен войти в иное измерение. В нём наши проблемы – и вообще все проблемы – оказываются разрешёнными. Без этого, что бы вы ни делали, остаются скорбь и смятение.

-12-

Великое множество птиц летало над головой; некоторые из них носились над широкой рекой взад и вперёд, другие же парили высоко в небе, описывая широкие круги и едва шевеля крыльями. Парившие наверху большей частью были стервятники, и в ярком солнце они казались просто пятнышками, державшимися против ветра. На земле они были неповоротливыми, со своими голыми шеями и широкими тяжёлыми крыльями. Несколько стервятников сидело на тамариндовом дереве, а вороны дразнили их. Одна ворона особенно преследовала стервятника, стараясь на него взобраться. Стервятнику это надоело, и он взлетел; надоедавшая ему ворона подлетела сзади – и уселась стервятнику на спину прямо на лету. Зрелище было действительно любопытным: стервятник с чёрной вороной на нём; ворона как будто получала полнейшее удовольствие, а стервятник старался избавиться от неё. Наконец ворона улетела за реку и исчезла в лесу.

Из-за реки прилетели попугаи; они летели зигзагами, криком оповещая о своём прибытии весь мир. Они были ярко-зелёными с красными клювами; несколько из них уселось на тамариндовом дереве. Утром они улетали вниз по реке, и иногда сразу же возвращались с хриплыми криками, но чаще отсутствовали весь день, прилетая обратно поздно вечером оттуда, где крали зерно на полях и плоды, какие они могли найти. Вы видели их среди листьев тамаринда всего несколько секунд, а затем они исчезали. Вы не могли рассмотреть их как следует среди мелкой зелёной листвы дерева. В стволе дерева было дупло, в котором они жили, самцы и самки; они казались такими счастливыми, когда, крича от радости они вылетали оттуда. Вечером и рано утром солнце прокладывало дорожку через реку – золотую утром, серебряную вечером. И нет ничего удивительного в том, что люди поклоняются рекам; это лучше, чем поклоняться изображениям со всеми ритуалами и верованиями. Река была живой, глубокой и полной, всегда в движении; а в лужах около берега вода застаивалась и загнивала.

Каждый человек изолирует себя в луже и там разлагается; он никогда не вступает в полное течение реки. Каким-то образом эта река, сильно загрязнённая людьми в её верхнем течении, в средне становилась чистой, сине-зелёной и глубокой. Это была прекрасная река, особенно рано утром, до восхода солнца; она была такой тихой, неподвижной – цвета расплавленного серебра. А когда солнце поднималось над деревьями, река становилась золотой – но затем снова превращалась в серебряную дорожку; и её вода оживала.

В этой комнате – с окнами на реку – было прохладно, почти холодно: стояла ранняя зима. Человек, сидевший напротив вместе с женой, был молод; жена была ещё моложе. Мы сидели на ковре, расстеленном на довольно холодном твёрдом полу. Для них не было интересно смотреть на реку, и когда им указали на неё, на её широту, её прелесть, зелёный берег с другой стороны, они согласились с вежливым жестом. Они проделали порядочный путь с севера, ехали автобусом и поездом, им не терпелось поговорить о том, что занимало их ум; река – что-то такое, на что можно посмотреть позже, когда будет время.

Он сказал: «Человек никогда не может быть свободным; он связан семьёй, детьми, работой. И до самой смерти у него существуют какие-то обязанности. Разумеется, – добавил он, – если человек не станет саньяси, монахом».

Он видел необходимость быть свободным и чувствовал при этом, что свобода – нечто недостижимое для него в этом мире соперничества и жестокости. Жена слушала его с несколько удивлённым видом; ей было приятно видеть, что муж способен быть серьёзным и может очень хорошо выражаться по-английски. Это давало ей некоторое чувство гордости, свойственной обладанию. Он ничего этого не замечал, так как она сидела немного позади.

«Возможно ли когда-нибудь быть свободным?» спросил он. «Некоторые политические писатели и теоретики, такие как коммунисты, утверждают, что свобода – какое-то буржуазное понятие, недостижимое и нереальное, – тогда как в демократическом мире много говорят о свободе. То же самое делают и капиталисты, и, конечно, её проповедует и обещает любая религия, хотя при этом все религии следят за тем, чтобы сделать человека узником их особых верований и идеологий, опровергая свои обещания своими действиями. Я пришёл сюда выяснить – не только на уровне интеллекта, – способен ли человек, способен ли я, быть действительно свободным в этом мире. Я взял отпуск на работе, чтобы приехать сюда; на два дня я свободен от работы, от конторской рутины, от обыденной жизни городка, где я живу. Если бы у меня было больше денег, я был бы более свободным и мог бы ездить куда хочу и делать что хочу, – и я, может быть, занимался бы живописью или путешествовал. Но это невозможно, поскольку жалование моё невелико, и у меня есть обязанности; я узник своих обязанностей».

Жена не могла разобраться во всём этом, но насторожилась при слове "обязанности". Может быть, она усомнилась, не хочет ли он оставить дом и странствовать по земле.

«Вот эти обязанности, – продолжал он, – и мешают мне быть свободным, как во внешней, так и во внутренней жизни. Я могу понять, что человек не в состоянии быть вполне свободным от мира почты, рынка, учреждения, и тому подобных вещей, и я не ищу свободы в этой сфере. Что я пришёл выяснить – возможно ли вообще быть внутренне свободным?».

На веранде ворковали голуби, перелетавшие с места на место, а из окна доносились резкие крики попугаев, и солнце сверкало на их ярко-зелёных крыльях.

– Что такое свобода? Это идея или чувство, которое порождается и взращивается мыслью, потому что она оказалась в плену проблем, тревог и тому подобного? Или свобода – результат, награда, вещь, которая находится в конце процесса? Свобода ли это, когда вы освобождаетесь от гнева? Или это способность делать то, что вы хотите сделать? Свобода ли это, когда вы считаете обязанность бременем – и отбрасываете её? Когда вы противитесь или уступаете – это свобода? Может ли мысль дать эту свободу, может ли дать её какое-либо действие?

«Боюсь, вам придётся продвигаться немного медленнее».

– Противоположна ли свобода рабству? Вот когда вы находитесь в тюрьме, знаете это, осознаёте все стесняющие ограничения тюрьмы, строите в воображении образ свободы – это свобода? Может ли воображение когда-либо дать свободу – или это причуда мысли? Что мы действительно знаем и что действительно существует – так это рабство, и рабство не только по отношению к внешним предметам, к дому, к семье, к работе, но рабство и во внутренней жизни, по отношению к наслаждению, которое доставляют господство и обладание, к страху, к вашим достижениям и к столь многому другому. Когда успех приносит большое наслаждение, мы никогда не говорим о свободе от него, мы даже не думаем о ней. Мы говорим о свободе лишь тогда, когда налицо боль. Мы связаны всем этим как во внутренней, так и во внешней жизни; и такое рабство – это именно то, что есть. А сопротивление тому, что есть, мы и называем свободой. Мы противимся тому, что есть, или мы убегаем от него или пытаемся его подавить – надеясь, благодаря этому прийти к какой-нибудь форме свободы. Во внутренней сфере мы знаем только два явления – рабство и сопротивление; и сопротивление создаёт рабство.