Храм

Трава была мокрой от росы. Звезды приближались к земле. Село было темным — ни огонька, — но люди стояли возле домов и слушали колокол, благую весть: надежда не умерла.

В храме ничего не изменилось; строительные леса, доски на полу, цементная пыль. Как перед его смертью. Это слегка разочаровало. Н надеялся увидеть храм таким, как в первый раз: с росписью на стенах и колоннах, с витражами в окнах, с великолепным иконостасом. Объяснение он нашел сразу: тогда ему показали цель, то, к чему он должен стремиться. А теперь в этом не было нужды. Я сыграл свою роль, я отработанный материал, подумал Н, впрочем — без капли горечи. Может быть, меня потому решили заменить, что я работал без сердца? Так ведь я не распоряжался своим разорванным сердцем, оно сразу прилепилось к Марии, и слава Богу! Если бы не она — я бы не вернулся в эту жизнь. Каждый день, отправляясь исполнять свой сизифов труд, я оставлял у Марии сердце. Наверное, в этом был какой-то смысл. Если потом вспомню об этом — разберусь, решил Н, времени теперь у меня теперь столько... на все хватит.

Искать не пришлось; естественно, очередной Строитель был там, где ему и положено быть: на войлоке, перед иконкой Божьей матери. Иконка смотрелась очень недурно. Подумать только: я подрисовывал ее фломастерами...

Строитель был невелик, он весь умещался на войлоке. Грубые башмаки стояли в ногах, от них пахло тавотом. Мужичок лежал спиной к Н; что-то в его фигуре было пронзительно знакомое... Догадка была рядом, и все же не успела сформироваться. Мужичок повернулся к Н и сел. Это был Диоген.

— Surprise!

Диоген улыбался. Он был рад видеть давнего приятеля.

— Ты разочарован? Утешься: ты не первый, кому наука мешает разглядеть живого человека.

Н молчал. Он меня видит, — такой была его первая мысль. Для него нет темноты, — такой была вторая. Дальше можно было не продолжать.

Н опустился на войлок, но смотрел не на Диогена, а на кисти своих рук, — давняя привычка. Опять они сидели рядом, как когда-то на асфальте. И на теплой трубе коллектора в их тесном подземелье.

— Угадай, кто меня сюда прислал?

— Матвей Исаакович, больше некому...

— Правильно.

— Но здесь тебе не место. Это человеческое дело. Неужели не нашлось подходящей кандидатуры? Я полагаю, грешников, готовых пройти очищение, столько, что хоть конкурс устраивай.

— Был, был один славный человечек... — Диоген зевнул и почесал горло под давно небритым подбородком. — Но ты же знаешь, что даже в самом лучшем компьютере случаются сбои. Парень не смог пережить свою драму — запил. Причем так круто... Никто на это не рассчитывал, дублера не готовили. Пришлось мне подключаться.

— Значит, и здесь без Сатаны не обошлось?

Диоген взглянул на него внимательно. Затем его губы растянула улыбка.

— Мысль интересная... — Он помедлил — и утвердительно кивнул. — Его почерк.

Только теперь Н заметил, что с храмом что-то происходит. Он как бы отделялся от Н. Становился чужим. Они стирают храм из моей эмоциональной памяти, понял Н. Вот для чего я сегодня здесь...

Проверить эту гипотезу было несложно. Днем он посетил свою клинику, и пережил такое щемящее, такое сладостное чувство... Оно было! Оно несомненно было! Он еще пожалел тогда, что не может смягчить это чувство слезами, потому что смерть забрала у него физическое тело, а с ним — и глаза, и слезы... Это было! — он так ясно это помнит — а сейчас вместо живого чувства осталась только память о нем. Ничем не окрашенная информация. Ну — побывал в клинике, поконтачил с несколькими душами; ну и что?.. Выхолощенная информация, единственное место которой — в корзине.

Неужели от всей моей жизни... А как же Мария? Ведь она — от меня неотъемлема. Если они отнимут ее у меня — я опять стану душевным уродом. И когда родится мой сын...

Если и это у меня отнимут — тогда ради чего я жил? Зачем болел душой, отдавая все, что мог отдать, каждому больному? Зачем строил храм? Зачем вчера тащил сюда крест? — ведь я же знал, что заплачу за это столько, что после уже нечем будет жить... Неужели я ошибался, полагая, что только пережитое остается тебе навсегда? Не знаю, для чего, но я создал — из своих поступков — целый мир. И где же он теперь?..

Н знал, что ответ недоступен, но почему-то бился, как бабочка об стекло. К тому же какая-то внешняя помеха отвлекала, сбивала мысли. Ну конечно — голос Диогена...

— ...ты не убедил Матвея. Он возвратился от тебя в великом сомнении. Он ведь технарь — и потому экстраполирует любой процесс, живет завтрашним днем, хотя и не осознает этого...

— Он другой, — каким-то деревянным голосом возразил Н. Это была попытка отвлечься разговором. Попытка нереальная: Н оставался бабочкой за стеклом.

— Нет. Матвей только пытается быть другим. Пытается найти такой путь, где можно уберечь душу, не травмировать ее. Но! — Диоген артистично развел свои ручки: он не скрывал, что развлекается. — Такого пути нет!

— Он другой, — все тем же деревянным голосом повторил Н. — Если бы ты был человеком — ты бы понял, что я имею в виду.

— Ах, какие мы сложные! — засмеялся Диоген. — Дорогой мой, не забывай, что это я накопал ту глину, из которой Господь вас вылепил. Кстати — я был при этом. Наблюдал, так сказать, творческий процесс. А потом и сам подключился: Господь не хотел марать руки, программировать темную сторону вашей сущности, и передоверил это мне. Потом он пожалел, что не проконтролировал мою работу, и я получил изрядный нагоняй... Но поезд уже ушел!

Н почему-то вдруг вспомнил корову и собаку. Теми же глазами на него смотрел и Матвей Исаакович. На мне была печать, подумал он.

— Печать — это метафора, — сказал Диоген, возвращаясь к своему обычному тону. Ну конечно — ведь он читает мои мысли, как я об этом мог забыть, подумал Н. Он все обо мне знает: и нынешнее, и прошлое, и будущее. Зачем это ему? И зачем он тратит на меня свое время? Впрочем — для него ведь не существует времени...

— Печать — это метафора, — повторил Диоген, — и как в каждой метафоре — в ней есть все, а это значит — и ничего. Это мы ее наполняем. Собой.

Теперь Диоген смотрел куда-то мимо, да и думал об ином. Н проследил его взгляд — и понял: Диоген смотрит на пустое пространство фрески. Ведь ему еще предстоит проявить на ней черного ангела. И монаха.

— На деле все проще, — сказал Диоген. — Когда человек болен — или должен уйти из жизни — его аура меняет структуру. А значит и цвет. Это общеизвестно, хотя видят это немногие. Куда больше людей, которые способны это почувствовать. Но для этого их собственная аура должна быть больше их тела (ведь нужен контакт и сопоставление волн), а их душа должна воспринимать другую душу, как себя. Для Матвея ты был больше, чем Строитель. Ты был его проводником к Господу, может быть единственным шансом обрести покой. Поэтому не было дня, чтобы он не вспоминал о тебе. Поэтому он впустил тебя в свою душу. Поэтому он почувствовал обращенный на тебя взгляд Смерти.

Диоген порылся в своем тинейджеровском рюкзачке, подобранном на свалке, достал из него две небольших жестяных банки и несколько кистей.

— Скоро здесь появятся любопытные, — сказал он. — Пусть они найдут то, что ищут. — Диоген ухмыльнулся. — Жизнь пресна без чуда. Оно как соль. Только чудо убеждает людей, что их жизнь имеет смысл... Подержи кисти.

Пока они шли к пустой стене, Диоген взбалтывал обе банки. Возле стены он примерился, склонив голову набок, затем одну банку поставил на пол, другую открыл, понюхал, удовлетворенно кивнул:

— Красители замечательные. Впитываются в грунт, как вода в сахар. Сверху ничего, фактура прежняя, цвет мерцает изнутри... Древний рецепт. — Он взглянул на Н. — Хочешь намалевать сам?

В этом не было смысла — ведь они все стирают. И от этого творческого переживания уже через минуту не останется и следа.

— Я не умею, — сказал Н.

— Да чего тут уметь? — макаешь и мажешь. Вот погляди. — Диоген выбрал кисть, проверил ворс, пожаловался: «Химия... Скоро ничего настоящего не добудешь...» Аккуратно обмакнул кисть в краску, отжал краем банки излишек — и провел уверенную линию. Мастер. — Ну так что?