Центурион Траяна

До родной деревни беглец добрался только на другое утро. К этому времени он уже не мчался галопом, а ехал неспешно шагом – уставшая лошадка послушно трусила туда, куда направлял ее всадник. Подаренный Эпикратом плащ из огромной волчьей шкуры согревал до жаркого липкого пота. В таверне посланцу из-за реки дали еще и мягкие кожаные сапожки – изрядно разношенные, но теплые, иначе беглец давно бы отморозил ноги.

Когда Сабиней увидел знакомый курган, а за ним – крыши, то понял: родное селение рядом. Говорят, в кургане этом похоронен какой-то древний царь вместе с женами и слугами и любимым конем, вот только имя царя ныне живущие давно позабыли.

За десять лет, что Сабиней не был дома, все переменилось. Когда-то стоял тут на невысоком холме один большой дом, в котором во времена уже недостижимо далекого детства распоряжался суровый и страшный дед. Впрочем, дом сохранился – потемневший, с покосившейся почерневшей соломенной крышей, которую давным-давно никто не обновлял, с полегшими жердинами ограды. Прежде ограда тянулась на много-много шагов вокруг многочисленных конюшен, сеновалов, зерновых ям. Теперь же она стерегла лишь боковину старого жилища. Зато плоскую вершину холма ныне пересекала улица, и вдоль нее стояло сразу несколько просторных домов. Один, уже достроенный, подведенный под крышу, остальные – еще только-только заложенные, не обретшие не только крыш, но и стен. А между ними кое-где выглядывали полуземлянки с обмазанными глиной стенами и соломенными крышами. Глина от времени обвалилась, обнажая жалкие покосившиеся плетни. В домах этих кое-как ютились жители, переживая, вероятно, не последнюю зиму перед вселением в новые хоромы. Ясно было, что замахнулись они на непосильную стройку, насмотревшись на усадьбы римских поселенцев, но ни денег, ни времени, чтоб возвести хоть что-то подобное, ни у кого из них не нашлось.

Сабинея встретила заливистым лаем целая свора – с десяток кудлатых рассерженных псов, рыжих, черных, пятнистых. Этот песий молодняк никогда прежде не видел парня и не помнил его запаха. Молодой воин прикрикнул на них, замахнулся мечом. Свора отпрянула.

– Назад, подлые, я вас!.. – крикнул темноволосый кряжистый мужик, отгоняя собак плетью.

Сабиней не сразу сообразил, что перед ним его собственный отец, – тот как-то осел к земле за прошедшие годы: вширь раздался, а вот росту убавил.

– Отец?

– А то… Ну, набегался, лис?

Прежде отец всегда звал Сабинея лисом или беглым лисом. А мать ласково кликала лисенком за рыжие лохмы и светлые прозрачные глаза. Сабиней пошел в мать породой. Отец был темен волосом, черен даже, а кожу имел смуглую. Теперь борода его серебрилась, будто тронутая инеем, а смуглые щеки казались серыми. Но только Сабиней давно уже не лис, а настоящий матерый волчище. Но отец, кажется, этого не заметил.

– За мной, лис! – приказал отец и, указав плетью на стену недостроенного дома, пошел не оглядываясь.

Крыша, причем черепичная, имелась, но лишь на одной половине, вторая часть дома, еще без ставень и без дверей, беспрепятственно заметалась снегом.

– До зимы не успели поставить. Рук в хозяйстве не хватает, – буркнул отец на ходу.

Мало рук? Старшие братья не помогают? Ну как же, помогают, вот и сейчас таскают привезенные по снегу бревна для стропил. Волы смирно стояли под ярмом, жуя щедро насыпанное перед ними сено.

Сабиней спрыгнул на землю.

– Дом, как я погляжу, по-римски ставишь? – спросил он, и непроизвольно дернулись веко и щека.

– Все нынче так ставят, – отозвался, нимало не смутившись, отец. – Вот тут вход будет главный, – он указал на зияющий дверной проем, – а вот там – вроде как двор. Перистиль по-ихнему.

Братья тем временем опустили на снег бревно. Сабиней ожидал увидеть их заматеревшими и возмужавшими, краснощекими бородатыми здоровяками. Но братья не возмужали, а только постарели. Почти как отец. Гартак, старший, вообще как-то весь оплыл, обозначился живот, а ноги сделались то ли толстыми, то ли отекли. Средний мало изменился, только зарос темной клочковатой бородой да еще лишился половины зубов.

– Сабиней! – Старший обнял младшего сильно, от души. – Ишь, набегался, лис!

– Где ж такую конягу-то взял? – визгливо хохотнул средний Вециней. – Неужто из-за Данубия привез!

– Кобыла здешняя.

– Купил, что ли? Сколько отдал? – не унимался братец. Он и прежде воображал себя большим знатоком лошадей, на базарах вечно привязывался к торговцам конями, спорил до хрипоты о цене и стати, и спор обычно заканчивался тем, что Вецинея, тогда еще подростка, торговец прогонял плетью.

– Один хороший человек подарил, – буркнул Сабиней.

– Да ладно! Даже таких старых кляч никто за так не дарит! – хохотнул Гартак.

– Вециней, лошадь в конюшню поставь, – приказал отец среднему сыну. – А ты, Сабиней, в дом иди, вижу, обмерз весь.

Конюшня отцу досталась от прежнего общего владения – стояла она при большом старом доме на отшибе, вдали от прочих построек, и много лет назад в ней держали «особенных коней», а попросту ворованных. В молодости отец с братьями, родными и двоюродными, промышлял тем, что угонял лошадей. Теперь отец, уже не просто повзрослевший, а постаревший, держал в конюшне уже своих собственных коней.

Сабиней, сняв с луки седла отощавший мешок, прошел за отцом сквозь зияющий бездверный вход в сени (интересно бы знать, как этот покой у римлян называется?). Здесь крыши еще не было, и сверху нападало снега. А вот две каменные скамьи уже имелись, и меж ними – стол, опять же каменный с мраморной столешницей. Белый мрамор в этих местах не диковина. Только вырезать из него ровную плиту – работа сложная и дорогая. Ничего подобного на той стороне реки Сабиней не видел – там дома ставили деревянные, крышу крыли дранкой, а перед входом устраивали террасу. Каменный фундамент, обмазанный глиной, – уже роскошь.

– Отец – мы богаты? – спросил Сабиней.

– Ты – нет. А я в достатке. Правда, рабов не держу.

– Что так?

Отец помолчал.

– Не люблю рабов. Преданными жалко помыкать, а бунтаря я бы прибил до смерти.

Они прошли заметенную снегом комнату насквозь и теперь очутились во внутреннем дворе. Здесь повсюду стояли бочки и амфоры, накрытые соломой, лежали распиленные, но еще не употребленные в работу доски. Пахло как в мастерской – смолой, гарью, еще чем-то чужим, непривычным.

Через проем, уже с деревянной дверью, прошли прямиком на кухню, к жаркой печи, на которой постаревшая и поседевшая мать готовила в котле просяную кашу.

Увидев младшего сына, мать ахнула, замахала руками, рот прикрыла ладошкой и так замерла. А потом, будто опомнившись, кинулась обнимать. Криков и слез было вдосталь, насилу отец оторвал жену от сына. Велел накормить, потом, накинув Сабинею на плечи плащ из лисьих шкур, увел в соседнюю комнату. Там было тепло, но не так, как на кухне. И темно – от холода окно прикрыли на зиму ставней – на слюду у хозяина денег пока что не было. Отец зажег масляный светильник, опять же римский, повесил на бронзовый крючок. И только теперь спросил:

– Ну, зачем пожаловал?

– Да я…

– Не лги! – оборвал отец. – За вранье всегда бил и бить буду! Не погляжу, что бородатый уже…

Сабиней вскинулся от обиды, но сдержал себя и высыпал перед отцом остатки Децебалова дара.

Отец взял браслет, повертел в руках.

– Знак? – спросил и поскреб ногтем оскаленную волчью морду.

– Вся Мезия должна подняться. Кто на нашей стороне, у того такой браслет.

Отец молчал. Нехорошо молчал, будто заледенел внезапно.

– Ты их уже в-видел? – Голос Сабинея дрогнул. – В-видел браслеты… у кого-то?

– Видел, дурачина! – рявкнул отец. – Мне уже трое умников такой браслет предлагали. Все думал – безмозглые дурни, неужто не ясно? Коли наденем на запястья это золото, то свой же дом подпалим с одного угла. А со второго подпалит Децебал. А с третьего и четвертого римляне возьмутся. А мы в этом доме с женами да детьми… А теперь ты – и тоже с огнем.