Страница 3 из 42
В то же время существуют другие люди, родившиеся великодушными, добрыми, ответственными. Их не изменяют окружение и любое внешнее давление. Они остаются такими же, несмотря ни на что. Почему?
Объяснение, какое бы оно ни было, имеет мало значения. Всякие объяснения — это бегство, уклонение от реальности того, что есть, — единственного, что имеет значение. То, что есть, может быть полностью преобразовано с помощью той энергии, которая растрачивается на объяснения и поиск причин. Любовь — вне времени, вне анализа, сожалений и взаимных упрёков. Любовь пребывает, когда нет жажды денег, положения и хитрого обмана "я".
Наступил сезон дождей. Море было почти чёрным под тёмными тяжёлыми тучами, и ветер неистовствовал, раскачивая деревья. Дождь то льёт, не переставая, несколько дней подряд, то на день-два прекращается, чтобы начаться снова. Лягушки квакали в каждом пруду, и в воздухе был приятный запах дождя. Земля снова стала свежей и за несколько дней покрылась изумительной зеленью. Всё растёт почти на глазах; засветит солнце, и всё на земле оживает. Ранним утром раздаётся пение птиц, кругом резвятся маленькие белки. Всюду цветы полевые и садовые, жасмин, розы и ноготки.
Однажды по дороге, ведущей к морю, под пальмами и омытыми проливным дождём деревьями, всё разглядывая по пути, шла группа детей. Они пели. Они, казалось, были так счастливы, невинны и совершенно не знали окружающего их мира. Одна девочка из этой группы меня узнала, подошла с улыбкой, и мы шли некоторое время, держась за руки. Никто из нас не произнёс ни слова, а когда мы подошли к её дому, она поклонилась и скрылась за дверью. Миру и семье ещё предстоит погубить её, и она также будет иметь детей, плакать о них, и мир с его ложью и коварством их погубит. Но в тот вечер она была счастлива, и ей не терпелось своим счастьем поделиться, держа кого-то за руку.
Когда прошли дожди, возвращаясь однажды вечером по той же дороге, освещённой золотым светом заходящего солнца, он встретил юношу, несущего огонь в глиняном горшке. На юноше не было ничего кроме чистой набедренной повязки, и за ним два человека несли мёртвое тело. Это были брамины, только что искупавшиеся, чистые, державшиеся очень прямо. Юноша, несший огонь, вероятно, был сыном покойного. Все они шли довольно быстро. Тело должны были кремировать на уединённой песчаной отмели. Всё это было так просто, так не похоже на парадный катафалк, утопающий в цветах, за которым следует длинная вереница блестящих автомашин, или на скорбную похоронную процессию, печально шествующую за гробом, — всё это так мрачно. Или вы видите мёртвое тело, скромно обёрнутое, которое везут, укрепив на велосипеде, чтобы предать огню у священной реки.
Смерть присутствует всюду, но мы никогда, по-видимому, не живём с ней. Для нас это нечто мрачное, устрашающее, чего надо избегать, о чём не следует говорить, что следует держать в отдалении, за крепко запертой дверью. Но она всегда здесь. Красота любви — это смерть, человек же не знает ни любви, ни смерти. Смерть — это страдание, а любовь — наслаждение, и они никогда не могут встретиться; их необходимо держать раздельно, и это разделение есть боль и страдание. С начала времён существуют это разделение и этот нескончаемый конфликт. Смерть всегда будет существовать для тех, кто не понимает, что наблюдающий есть наблюдаемое, что переживающий есть переживаемое. Это подобно широкой реке, которая несёт человека со всеми его суетными благами, с его тщеславием, страданиями и знанием.
До тех пор пока он не оставит всё, что накопил, в реке и не поплывёт к берегу, смерть будет всегда стоять у его порога, ожидая и подкарауливая. Когда он оставляет реку, берега нет, берег — это слово, это наблюдающий. Он отбросил всё — и реку, и берег. Ибо река — это время, а берега — мысли, связанные со временем: река есть движение времени, и мысль принадлежит этому движению. Когда наблюдающий отбрасывает всё, чем он является, тогда наблюдающего больше нет. Это не смерть. Это вневременное. Вы не можете этого знать, так как то, что известно, — от времени; вы не можете пережить (испытать)[4 нажми] это, так как узнавание составлено из времени. Свобода от известного есть свобода от времени. Бессмертие — это не слово, не книга, не созданный вами образ. Душа, «я», атман — дитя мысли, которая есть время. Когда время отсутствует, нет и смерти. Тогда есть любовь.
Западная часть небосклона утратила свой золотистый цвет, и над горизонтом появился новый месяц, юный, робкий, нежный. Казалось, что по дороге проходит всё: свадьба, смерть, смех детей и чьё-то рыдание. Рядом с месяцем сияла единственная звезда.
В это утро река была особенно прекрасна; солнце только поднималось над деревьями и над деревней, спрятавшейся за ними. Воздух был неподвижен, и на реке не было даже самой слабой ряби. Днём станет совсем жарко, но сейчас было довольно прохладно, и одинокая обезьяна сидела на солнышке. Она всегда сидела здесь одна, большая и грузная. Днём она исчезала, а рано утром взбиралась на верхушку тамариндового дерева; когда становилось жарко, казалось, что дерево поглощало её. Золотисто-зелёные мухоловки сидели на парапете вместе с голубями: грифы были всё ещё на верхних ветках другого тамаринда. Была безмерная тишина, и ты сидел на скамье, потерянный для этого мира.
Мы возвращались из аэропорта по тенистой дороге, обсаженной деревьями, на которых хрипло кричали зелёные и красные попугаи. На дороге мы увидели что-то, показавшееся нам большим тюком. По мере того как машина приближалась, тюк становился человеком, почти голым, лежащим поперёк дороги. Машина остановилась, и мы вышли. Его тело было большим, а голова очень маленькой; взгляд его был устремлён сквозь листву в удивительно синее небо. Мы тоже взглянули вверх, чтобы увидеть, на что он так пристально глядел: небо было действительно синее, а листва — действительно зелёная. Он был уродлив и, как говорили, был одним из деревенских дураков. Он и не подумал пошевелиться, и машина должна была очень осторожно его объехать. Верблюды с поклажей и громко разговаривающие дети шли мимо, не обращая на него ни малейшего внимания. Пробежала собака, сделав широкий круг. Попугаи были заняты своим гамом. Сухие поля, сельские жители, деревья, жёлтые цветы были поглощены своей собственной жизнью.
Эта часть мира была слаборазвитой, и не существовало ни людей, ни организации, которые заботились бы о таких людях. Тут были открытые сточные канавы, грязь и скученность массы людей, а священная река продолжала свой путь. Печаль жизни была повсюду, и высоко в синем небе парили тяжелокрылые грифы, они часами кружили, подстерегая, высматривая. У кого здравый ум и кто безумен? Что такое здравый ум и безумие? Политики — в здравом ли они уме? А священники — не безумны ли они? Те, кто предан идее, идеологии, — в здравом ли они уме? Они нами управляют, формируют нас, всюду оказывают на нас нажим, — так находимся ли и мы в здравом уме?
Что значит быть в здравом уме? Быть цельным, нефрагментированным в действии, в жизни, во всякого рода отношениях — вот самая суть здравого ума. Быть в здравом уме — значит быть цельным, разумным, праведным. Быть безумным, неврастеником, психопатом, неуравновешенным, шизофреником — какое бы наименование вы этому ни дали — означает быть фрагментированным, раздробленным в действии и в движении взаимоотношений, которое есть существование. Сеять вражду и рознь (разделение), что является занятием политиков, представляющих вас, — значит культивировать и упрочивать безумие, независимо от того, исходит ли это от диктаторов или от тех, кто, обладая властью, действует во имя мира или какой-то идеологии. И священник: взгляните на мир священнослужителей. Священник стоит между вами и тем, что он и вы считаете истиной, спасителем, богом, раем, адом. Он — толкователь, полномочный представитель; у него ключи от рая; он обусловил человека посредством веры, догмата и ритуала; он настоящий пропагандист. Он обусловил вас, потому что вы хотите утешения, безопасности и испытываете страх перед завтрашним днём. Художники, интеллектуалы, учёные, которыми так восхищаются и которых так непомерно превозносят, — в здравом ли они уме? Или они живут в двух различных мирах: мире идей и воображения, с его навязчивыми формами выражения, полностью отделенным от их повседневной жизни, с её печалью и удовольствием?