Морские ворота

Он зажал Фабиане нос и сунул ложку в рот. Она задохнулась и выплюнула рис, который он аккуратно собрал.

— Нет, нет, малышка. Со мной голодная забастовка не пройдет. Мне нужна твоя жизнь. Вспомни о письме. Как только его раскроют, я окажусь на скамье подсудимых. Ну, давай. Хоп! Еще ложечку. Думай о том, что вы мне сделали.

Она кашляла, и в глазах стояли слезы, протестуя, она напрягала половину тела, а он был при этом угрожающе спокоен.

— Ты знаешь, я ведь могу привязать твою руку. Лучше сохраняй спокойствие. К тому же рис замечательный.

Ложка натыкалась на сжатые зубы.

— Нужно, чтобы тебя мучили угрызения совести. Ты сама себя наказала. Тем хуже. Ты будешь есть.

Лицо ее поворачивалось то вправо, то влево. Она сдерживала стоны, чтобы пища не попала в рот. Ложка стерегла у рта, и как только рот приоткрывался, она оказывалась в нем.

— Попей немного. Она задыхалась.

— У меня полно времени. И эта Вероника! Что она натворила! Ей нужен был не свадебный контракт, а совместное право пользования имуществом. Какое прекрасное доказательство любви! А я–то поверил! Казню теперь себя за то, что был таким негодяем и женился из–за денег. Я–то вообразил, что у нее есть солидный доход. А оказалось, ее финансировал все тот же Чарли. Я все спрашиваю себя, а не разошлись ли они нарочно, чтобы Вероника была свободна и очутилась в руках будущего наследника Хопкинса… Рис остывает, поторопись, Фабиана.

Он наполнил ложку. Она смотрела с животным страхом на его приближение.

— Открывай!

Она уступила и откинулась, разбросав влажные от пота волосы.

— Мне хотелось бы знать, что вы делали, чтобы разыскать меня. Кругом полно Дювалей. Вы поделили работу на троих. Видно, мой папенька здорово заинтересовал вашего покровителя. Ах, знал бы я об этом раньше!

Он задумался, в блюде дымилась еда. Фабиана неловко вытерла салфеткой рот.

— Как вы, должно быть, издевались надо мной!… Этот идиот Дюваль, разве он догадается? Теперь я понимаю, зачем эти фото. Вероника прислала их тебе, чтобы ты увидела, как жалок ее муж.

Он поднялся и вышел. Он больше не мог. Потаскухи! Ежедневно он вспоминал, что одна из них мертва, другая парализована. Он вернулся и с отвращением оглядел стол.

— Вечером поедим получше. От этих историй можно свихнуться. — Он собрал со стола, пошел за туалетной перчаткой и одеколоном.

— Давай сюда свою рожицу, я ее вытру.

Он успокоился, умывая Фабиану. Потом причесал ее, наложил грим, превратив в куклу, обнял и стал укачивать, приговаривая:

— Забудем это, все не так уж страшно. Не нужно мне было жениться на Веронике, только и всего, вы же не могли тащить меня за руку. Вы просто решили рискнуть. Что меня бесит, так это то, что вы изучали мои привычки, разглядывая как в лупу. Раз у меня не было денег, вы решили: «Они будут», — и оказались правы. Как же мне упрекать вас, когда я сам все это устроил. Я целился на доходы Вероники, в то время как вы хотели наложить лапу на милионы.

Переживания стали душить его с новой силой. Он принялся снова за прежние рассуждения.

— Должно быть, у твоего приятеля, этого лошадника, тяжело на сердце… Фабиана! Отдаешь ли ты себе во всем отчет?! Теперь ты мадам Дюваль, моя жена, которая мне и была нужна. Вот уж верно, что жизнь смахивает на игру в покер: то все теряешь, то снова отыгрываешь.

Он опять разволновался, обвинял себя в несправедливости к Фабиане. Ведь настоящая мошенница — Вероника. Да и так ли это? Его самого кто вел в мэрию? Никто не угрожал ему пистолетом, он сказал «да» от души. Рауль так расходился, что никак не мог успокоиться в течение часа, словно принял наркотик. Он спустился в сад, нарвал охапку цветов для Фабианы и, вернувшись, спросил:

— Чего бы тебе хотелось? Напиши… Может, какую безделушку… браслет, да, вместо того, из–за которого произошла эта путаница в больнице. Кому пришло бы в голову, что такой же браслет может носить другая. А почему, собственно, нет?

Он внезапно умолк. Его снова терзали демоны сомнения. Да, в самом деле, почему?: те же безделушки, книги, пластинки, картина? А потом и удостоверение личности. Может, Вероника подражала Фабиане? А может, кроется за этим что–то другое?

Он принялся ходить взад–вперед, курил одну сигарету за другой так, что комната наполнилась дымом.

— Раздел имущества, вот, что не укладывается в моей голове. Перед свадьбой я ведь очень сомневался, меня мучила совесть. Может, она тебе не рассказывала. Я ведь предложил разделить наши доходы. Это было что–то вроде приступа… порядочности, что ли. Правда, он продолжался недолго, она вскоре поставила все на место: «Ты ведь вносил свой труд…, свой талант…» Когда надо, ей ловкости не занимать. В самом деле, она ведь не всегда выполняла условия, но это тоже входило в ее расчеты.

Рауль задержался возле кровати.

— Не так ли? Это ведь было частью плана? После замужества — развод и раздел имущества. А я–то ей сам протянул соломинку. Забавно! Тот случай на дороге — я ведь сам преподнес его ей на блюдечке, Она его и использовала, чтобы я написал эту чушь, это письмо. Гениально! С этим письмом она не только разводилась со мной с пользой для себя, но и заставила меня плясать под свою дудку. Наконец–то все позади!

На все эти тяжкие вопросы Фабиана не отвечала. Между ними установилась молчаливая вражда.

Дюваль бесшумно скользил по дому. Иногда он пропадал в гостиной, рассматривая портрет Фабианы, перед которым, словно перед хитрым противником, он высказывал, свои соображения. Рауль напоминал шахматиста, нащупывающего слабые места в партии: Например: если Вероника с самого начала все подстроила специально, надеясь получить развод, то почему она стала говорить о нем лишь после того случая на шоссе? Ведь до того она ничего не предпринимала. Чего она ждала? А если развод был единственной целью ее планов, то зачем дом в Амбуазе? И почему Фабиана выдавала себя за Веронику? Опять круг замкнулся. Женщина с портрета по–прежнему смотрела голубыми глазами, словно знала какую–то тайну. Дюваль почувствовал, что сделал еще один шаг к разгадке. Он сказал Фабиане.

— Я все ближе и ближе к открытию тайны.

Доктор Блеш навещал больную не чаще раза в неделю и становился все озабоченнее, хотя перед больной старался выглядеть оптимистом:

— Совсем неплохо… Пошевелите–ка рукой, ногой… Вот видите, получается. Вы должны неустанно тренироваться и, конечно же, пытаться говорить. Вы должны мысленно сосредоточиться на каких–нибудь простых вещах… хлебе, молоке. В один прекрасный день речь вернется; скажите–ка: хлеб.

Все это было и трагично, и смешно. Однажды, когда Дюваль провожал его, доктор задержался.

— Я начинаю беспокоиться, — сказал он. — Уж очень низок тонус. С ней что–то происходит. Очевидно, ей не хочется жить. Ее воля подавлена. Она ведь должна бы уже ходить одна, опираясь на палку. Поймите, она должна быть активнее, а она угнетена. По–моему ей необходима специальная клиника. Подумайте над этим, месье Дюваль.

Рауль долго размышлял. Да, конечно, клиника — это хорошо, но позже. Когда он узнает правду. Иначе он никогда ничего не узнает. Может, эта самая правда и разрушает Фабиану? И он снова принялся умолять ее, а потом снова стал мучить, громко рассуждая в ее присутствии.

— Отнять у меня половину состояния — это легко, но причем тут мадам лже–Дюваль?

Именно этот вопрос и стоил длительных размышлений для того, чтобы найти настоящий ответ. Рауль повторял его до полного отупения. Он варил кофе, убирал в кухне, усаживал Фабиану в кресле, перестилал кровать, укладывал калеку в постель, массировал ее по всем правилам своего ремесла, задавая себе все тот же вопрос: зачем понадобилась мадам псевдо–Дюваль?

Однажды после обеда, закрыв все двери и обняв Фабиану, он сказал: «Спи спокойно… Я рядом с тобой… Тебе нечего бояться… Он устроился в гостиной, положив рядом пачку сигарет: «Начнем сначала, — сказал он себе — в «Гран Кло» должны жить мадам и месье Дюваль… Знали лишь одну мадам Дюваль, но это бы выглядело неважно… Все должно было быть солидным… Поскольку псевдо мадам Дюваль не должна была попадаться мне на глаза, значит, мужчина, который должен был приехать…»