Зеленые холмы Африки

— Физи, — говорил в таких случаях М'Кола и тряс головой, насмешливо сокрушаясь по поводу того, что на свете существуют такие мерзкие твари. Физи, гиена, двуполая самоубийца, пожирательница трупов, гроза маток с телятами, хищница, перегрызающая поджилки, всегда готовая вцепиться в лицо спящему человеку, с тоскливым воем неотступно следует за путниками, вонючая, противная, с отвислым брюхом и крепкими челюстями, легко перекусывает кости, которые не по зубам и льву, рыщет по бурой равнине, то и дело оборачивая назад свою наглую морду, противную, как у дворняжки. Подстреленная из маленького манлихера, она начинает крутиться на месте — жуткое зрелище! «Физи, — смеялся М'Кола, стыдясь за гиену, и тряс своей черной лысой головой. — Физи. Сама себя жрет. Физи».

Гиена вызывала у него злорадные, а птицы — безобидные шутки. Мое виски тоже давало повод для шуток. В этом М'Кола был неистощим. О некоторых его выходках я расскажу позднее. Магометанство и все прочие религии также были предметом веселых насмешек. Чаро, мой второй ружьеносец, был серьезный и очень набожный человечек. Весь рамадан он не позволял себе до заката даже собственную слюну глотать и, когда солнце начинало клониться к горизонту, напряженно глядел на запад. Он носил при себе бутылку с чаем, то и дело трогал ее пальцами и поглядывал на солнце, а М'Кола исподтишка наблюдал за ним, притворяясь, будто смотрит в сторону. Тут уж смех приходилось сдерживать: то было нечто такое, над чем нельзя смеяться открыто, и М'Кола в сознании своего превосходства только удивлялся человеческой глупости. Магометанство здесь в моде, и те наши проводники, которые принадлежали к высшим сословиям, все были магометанами. Это считалось признаком знатности, давало веру в могущественного бога и ставило человека выше других, а ради этого стоило раз в год поголодать немного и мириться с некоторыми запретами в отношении еды. Я это понимал, а М'Кола не понимал и не одобрял. Он наблюдал за Чаро с тем безразличным выражением, которое появлялось на его лице всякий раз, когда дело касалось вещей, ему чуждых. Чаро умирал от жажды, но, преисполненный благочестия, терпеливо ждал, а солнце заходило ужасно медленно. Как-то я взглянул на красный шар, висевший над деревьями, подтолкнул Чаро локтем, я он улыбнулся в ответ. М'Кола торжественно протянул мне флягу с водой. Я отрицательно покачал головой, а Чаро снова улыбнулся. М'Кола сохранял безразличие. Наконец солнце село, и Чаро с жадностью припал к бутылке, его кадык заходил вверх и вниз. М'Кола поглядел на него и отвернулся.

Раньше, до того как мы подружились, М'Кола совершенно не доверял мне. Что бы ни произошло, он замыкался в своем безразличии. В то время Чаро нравился мне куда больше. Мы понимали друг друга, когда речь шла о религии;

Чаро восхищался моей меткой стрельбой, всегда жал мне руку и улыбался, когда мне удавалось подстрелить какую-нибудь редкую дичь. Это тешило мое самолюбие и было очень приятно. М'Кола же считал мои первые успехи случайными. Мы еще не добыли тогда ничего стоящего, и М'Кола, собственно говоря, не был моим ружьеносцем. Он был ружьеносцем мистера Джексона Филипса, а со мной охотился временно. Я его совершенно не интересовал. Он относился ко мне с полнейшим равнодушием, а к Карлу-с вежливым презрением. По-настоящему он любил только «Маму», мою жену.

В тот вечер, когда был убит первый лев, мы возвращались в полной темноте. Охота получилась не очень удачная, так как произошла путаница. Мы условились заранее, что первый выстрел сделает Мама. Но поскольку все мы охотились на льва впервые, а время было позднее, слишком позднее для такой охоты, то после первого попадания каждый имел право стрелять сколько угодно. Это было разумно: солнце уже садилось, и если бы раненый лев ушел в чащу, дело не обошлось бы без хлопот. Помню, каким желтым, большеголовым и огромным показался мне лев рядом с низкорослым деревцем, похожим на садовый куст, и когда Мама, вскинув винтовку, опустилась на одно колено, я с трудом удержался, чтобы не посоветовать ей сесть и прицелиться получше. Затем грянул короткий выстрел из манлихера, и зверь побежал влево легко и неслышно, как огромная кошка. Я выстрелил из спрингфилда, зверь упал, завертелся, я снова выстрелил — слишком поспешно — и пуля подняла около него облачко пыли. Теперь лев лежал, распростершись на брюхе; солнце едва успело коснуться макушек деревьев и вокруг зеленела трава, когда мы приблизились, точно карательный отряд, с винтовками наготове, не зная, убит лев или только оглушен. Подойдя совсем близко, М'Кола швырнул в него камнем. Камень угодил льву в бок, и по тому, как он ударился о неподвижную тушу, можно было заключить, что хищник мертв. Я был уверен, что Мама не промахнулась, но обнаружил только одно пулевое отверстие в задней части туловища, под самым позвоночником; пуля прошла почти навылет и застряла в груди. Кусочек свинца нетрудно было нащупать под шкурой, и М'Кола, сделав надрез, извлек его. Это была четырнадцатиграммовая пуля от моего спрингфилда, она-то и поразила зверя, пробив легкие и сердце. Я был так удивлен тем, что лев просто-напросто свалился мертвым от выстрела, тогда как мы ожидали нападения, геройской борьбы и трагической развязки, что чувствовал скорее разочарование, чем радость. Это был наш первый лев, мы не имели никакого опыта и ожидали совсем иного. Чаро и М'Кола пожали руку Маме, а затем Чаро подошел и мне тоже пожал руку. — Хороший выстрел, бвана, — сказал он на суахили. — Пига м'узури.

— Вы не стреляли. Карл? — спросил я.

— Нет. Вы опередили меня.

— А вы. Старик?

— Тоже нет. Вы бы услышали. — Он открыл затвор и вынул два патрона сорок пятого калибра.

— Я, конечно, промахнулась, — сказала Мама. — А я был уверен, что это ты застрелила его. Да и сейчас так думаю, — возразил я.

— Мама попала в него, — сказал М'Кола.

— А куда именно? — спросил Чаро.

— Попала, — твердил свое М'Кола. — Попала. — Нет, это вы уложили его, — сказал мне Старик. — Ей-богу, он свалился, как кролик.

— Мне просто не верится.

— Мама пига, — сказал М'Кола. — Пига симба. Когда мы подошли к лагерю и в темноте увидели костер, М'Кола внезапно разразился потоком быстрых певучих слов на языке вакамба, закончив словом «симба». Кто-то в лагере издал короткий ответный крик. — Мама! — закричал М'Кола. Затем опять последовала длинная певучая фраза. И снова:

— Мама! Мама!

Из темноты появились все носильщики, повар, свежевальщик, слуги и старший проводник.

— Мама! — орал М'Кола. — Мама пига симба! Туземцы приплясывали, отбивая такт ладонями, и гортанно выкрикивали что-то, — из глубины их груди вылетали возгласы, похожие на львиный рык, и означали они примерно вот что: «Ай да Мама! Ай да Мама! Ай да Мама!» Быстроглазый свежевальщик поднял Маму на воздух, великан-повар и слуги подхватили ее, остальные сгрудились вокруг, стараясь хотя бы поддержать ее, и все, приплясывая, обошли вокруг костра и направились к нашей палатке, распевая:

— Ай да Мама! Ха! Ха! Ха! Ай да Мама! Ха! Ха! Ха! — Они исполняли танец и песню о льве, подражая его глухому, одышливому рыку. У палатки они опустили Маму на землю, и каждый застенчиво пожал ей руку, причем проводники говорили: «М'узури, Мем-саиб», — а М'Кола и носильщики: «М'узури, Мама», с большим чувством произнося последнее слово.

Позже, когда мы сидели на стульях у костра и пили. Старик сказал моей жене:

— Этого льва застрелили вы. М'Кола убьет всякого, кто вздумает утверждать, будто это не так.

— Знаете, у меня такое настроение, словно и вправду его застрелила я, — ответила она. — А случись это на самом деле, я бы возгордилась невероятно. Ну до чего же приятно чувствовать себя победительницей! — Милая, добрая Мама, — сказал Карл.

— Я уверен, что именно ты застрелила его, — подхватил я. — О, не будем больше говорить об этом! До чего же мне приятно уже одно то, что все так думают. Вы знаете, дома меня никогда не носили на руках. — Все американцы плохо воспитаны, — заметил Старик. — Ужасно некультурный народ.