Ничья земля

Кто «порезвился» здесь вчера, можно было только догадываться. БМП были без опознавательных знаков. Расстрелять их могли и ооновцы, и россияне, и конфедераты. Потенциально он мог назвать еще как минимум десяток вероятных виновников вчерашних событий, но для начала им надо было где-то раздобыть вертолеты.

Михаил был далек от того, чтобы жалеть погибших – на невинных овечек они не смахивали. Скорее всего, ребятки были из банды атамана Супруна – гулял здесь такой уже года три и весело гулял, надо сказать, с размахом и молодецкой удалью. Лил кровушку, жировал на военных складах, вешал мародеров и философствовал, что твой батька Махно. Не далее, как пару недель назад, именно его ребятки обложили Сергеева и Молчуна в Кременчуге, плотно так обложили, умеючи. Но не знали на кого нарвались. Там и полегли, все пятеро – они, кажется, называют такую пятерку в свободном поиске – «гуртом». А пятый, как оказалось, сам «пан гуртовой», долго рассказывал все, что знал и не знал, с ужасом глядя в спокойное лицо Молчуна, сидевшего перед ним на корточках. Не зря боялся. У Молчуна к ним особый счет. Какой – Молчун не говорил. Он вообще ничего не говорил. Слышать – слышал, и неплохо слышал, как летучая мышь. А говорить – не говорил. Никогда.

Сначала Михаил думал, что парень просто не хочет этого делать. Были такие секты на Севере – там давали обеты молчания, а нарушившим обет для острастки отрезали языки. Но язык у Молчуна был на месте, на фанатика, выращенного истинной церковью или капищем, он не походил, а вот говорить отказывался.

За прошедшие полгода Сергеев привык к парню, как к родному, привязался к нему и надеялся, что Молчун платит ему тем же. Тем более что платить было за что – не подоспей тогда вовремя Сергеев, и следа бы не осталось от мальчишки. Трясина была серьезная – что из того, что с виду – просто большая лужа на окраине Борисполя.

Молчуна загнала туда стая бродячих собак. Они стали настоящим бедствием для путников, путешествующих в одиночку или небольшими компаниями. Людей они не боялись совсем, а свирепостью и кровожадностью не уступали волкам. Только вот умом, хитростью и численностью их многократно превосходили.

Проходя мимо разрушенной церкви с единственным уцелевшим куполом, торчавшим над полуразваленными стенами гнилой луковицей, Сергеев услышал выстрелы – стреляли экономно, короткими очередями и одиночными. Потом стрелявший дал очередь длинную, на полрожка, и замолк. Опыт – сын ошибок трудных – говорил Сергееву о том, что соваться туда, где стреляют, не следует. Но опыт опытом, а ноги сами понесли Михаила по тропке между двумя обветшалыми складами, ощетинившимися ржавой гнутой арматурой, – там, где стреляли, находился человек. И, скорее всего, этот человек был в беде.

Потом он услышал собачий визг, даже не визг – скулеж и многоголосое рычание. Впереди была стая, и, если судить по звукам, немалая. Благоразумнее было бы остановиться, не лезть в неизвестность, через разросшиеся в два человеческих роста заросли амброзии и пыльного лопуха. Стая – это стая. Коллективный разум – кровожадный, безжалостный, хорошо организованный. Собачий спецназ в мундирах из свалявшейся шерсти. Автомат против них – не лучший вариант защиты. На такие случаи у Сергеева был припасен обрез охотничьего ружья – видавшей виды тульской «вертикалки», снаряженный картечью. Страшное оружие ближнего боя, которое Сергеев таскал в самодельной кобуре на левом боку уже три с лишним года после того, как его едва не загрызли такие вот «спецназовцы», в брошенном селе, на подходе к «колючке». На память об этом остался шрам от рваной раны на ноге и длинный белесый шрам на предплечье, там, где клыки вожака, одичавшего ротвейлера, вспороли кожу. И страх тоже остался.

То, что он увидел на прогалине, за которой открывалась бывшая проселочная дорога, теперь напоминавшая замусоренное русло полупересохшей реки, заросшее по обочинам сочной и крепкой камышовой порослью, неожиданностью не было.

Стая, голов в двадцать, доедала собственных раненых. Тот, кто отстреливался, а Сергеев его пока не видел, стрелять умел. Собаки, рыча и огрызаясь друг на друга, рвали на части огромного все еще живого дога – настоящего богатыря серо-стального цвета. Дог пытался приподняться, но, раненый и истерзанный клыками бывших сотоварищей, падал. Неуклюже падал, на бок, как загнанная лошадь, давя стокилограммовой тушей мелких шавок, висевших на нем гроздьями, и тут же опять пытался подняться, с упорством заводной механической игрушки. Но в его плечо вгрызся похожий на медведя кавказец, напиравший грудью и мотавший в исступлении большой круглой головой, а брюхо рвали несколько особей среднего размера. Дог выл, протяжно и жалобно, со смертной тоской, – в горле его, пока еще нетронутом клыками, клокотала кровь.

Судя по кровавым ошметкам, разбросанным там и тут, дог был не первой жертвой. Прямо на Сергеева, волоча за собой перебитые ноги, по глинистой рыжеватой земле полз грязный до неузнаваемости спаниель, бывший домашний любимец. Глаза его были выпучены от страха – он не то чтобы догадывался, он точно знал, что ожидает его в ближайшие несколько минут. Шансов у него не было.

Сергеев осмотрелся, но стрелявшего не увидел, значит, скорее всего, он успел бежать или забрался куда-нибудь, в относительно безопасное место. Вон, метрах в тридцати-сорока, огромный полусухой каштан – чем не убежище, если успеть добежать. Справа от Михаила возвышался наполовину вросший в грунт, проржавевший до дыр, кузов микроавтобуса, похожий на металлический скелет, который тоже мог сойти за место спасения, но в нем явно было пусто. И, только сместившись ближе к разрушенной стене, окончательно потерявшей первоначальный кирпичный цвет под густыми наростами мягкого ползучего мха и пятен склизкой плесени, Сергеев заметил посреди дороги блестящую плешь лужи, обложенную похожими на наваленные в беспорядке ржаные сухари пластами сухой грязи, и какое-то шевеление в ней. Он даже не понял вначале, что за существо копошится в вязкой, как нефть, жиже и, скорее, догадался, что это не собака, а человек, погруженный в трясину по самую макушку. Человек, угодивший в коварную ловушку, так называемую бульку, рядом с которым любое болото казалось безобидным.

«Булькой» окрестили промоины в грунте, заполненные жидкой, сметанной консистенции, грязью, покрытые сверху подсохшей коркой – ненадежной и коварной, лопающейся внезапно, без предварительного потрескивания. Обычно промоины были глубокими – под ними медленно текли ледяные потоки подземных рек, бесстрастно принимавшие в себя тела угодивших в грязевой мешок людей или животных. День или два – тело жертвы медленно погружалось в земляную пасту, чтобы выпасть падалью в глубинный поток, – а уж там было кому полакомиться подразложившейся плотью. Таких ловушек становилось все больше и больше. Если раньше они встречались лишь в поймах рек и там, где во время потопа воды прокладывали себе путь в глубину, то в последние годы в «бульку» можно было угодить и в безопасных прежде местах.

Башковитый, почесывая покрытую шелушащимися шрамами лучевых ожогов голову, разводил руками и плел что-то про просадку грунтов, жидкий мел в районах русел и перераспределение водяных горизонтов. Но его никто не слушал. В прошлой жизни Башковитый был профессором геологии, а ныне прихлебателем, мелким воришкой и наркоманом. И калекой к тому же – он был одним из тех, кто вышел из зоны радиоактивного заражения, после взрыва Запорожской АЭС, а таких было немного, очень немного. Но его уникальная способность выживать, а Сергеев был уверен, что это дается человеку на генетическом уровне, авторитета профессору не добавляла. Никто не слушал покрытого язвами и чирьями полоумного старика, вечно болтающего черт знает что под кайфом. А старику было чуть за пятьдесят – сам Сергеев через пару лет готовился разменять шестой десяток и старым себя не считал. Скорее всего, дело было в том, что никого не интересовало научное объяснение природы «булек». Это никак не могло помочь выжить тому, кто в них попадал.