Страница 3 из 10
Нет, ну вот сколько можно об этом думать, а? Ну ведь почти тридцать три года дуре, ну пора бы уже стряхнуть наваждение. Кое-кто из ее знакомых периодически пользует юных мальчиков по пьянке, и уж чем-чем, а совестью не мучается. Или, может, дело в том, что мальчики про этих самых знакомых потом и не вспоминают?
Четвертое Генкино письмо отправилось к предыдущим трем, в единственный запирающийся ящик стола, к пачке презервативов и колоде эротических карт — эту дрянь приволок домой бывший муж в свой последний визит в ожидании примирения. Ключ — это и от Сашки, четырнадцатилетнего оглоеда, и от мамы, которая до сих пор свято уверена, что секс — это стыдно и нужно только для продолжения рода.
Вот, между прочим, она думает о чем попало. А завтра надо хорошо выглядеть. Между прочим, на работу новое начальство присылают. А встречают, между прочим, соответственно… А посему — маникюр, укладка, пилинг…
Колготки! Как это она забыла? У нее же ни одних целых колготок нет!
Все-таки жаль, что она не расплылась после рождения Сашки. На нее до сих пор оглядывались на улице. Поскольку карате Инночка не владела, а насиловать ее (оба раза безуспешно, но все таки) пытались, она старалась держаться ближе к стенам домов. И все равно какой-то козел засвистел вслед. Снова мысль, непрошенная, раздражающая. Шла бы она сейчас с Генкой, огромным, лохматым, угрюмым, — знаешь, куда бы ты свой свист засунул?
Да что она думает все время о нем, влюбилась, что ли? И снова картина перед мысленным взглядом: вот они с Генкой, ну, покупают, например, ему обувь. Интересно, нашли ему в армии сапоги сорок последнего размера или он так и скачет по своему Гороховецкому полигону в каких-нибудь немыслимых онучах? «Мамаша, — ехидно спрашивает укутанная в сто платков базарная курица, — вашему сыночку черные или коричневые?»
Инночка аж задохнулась от унижения, и вполне всерьез стала придумывать уничижительный ответ той базарной курице. Пока не сообразила, что никакая базарная торговка не будет ей задавать таких вопросов, так что и отвечать на такие вопросы ей не придется. Инночка не очень весело хмыкнула и наконец нырнула за тяжелую дверь магазина «Грация».
Обладая исключительно миниатюрными размерами, она всегда долго маялась при покупке белья. А тем более сейчас, когда пишут «A-II», а на самом деле это все оказывается аж «C–IV».
— Мадам, — послышался сзади вкрадчивый голос. — Позвольте воспользоваться вашей попкой!
Инночка аж остолбенеть забыла — обернулась. Перед ней стоял мужчина ее мечты: не слишком высокий, донельзя ухоженный, в дорогих очках. Мужчина с плаката… И тут до нее дошло, что именно он сказал.
— Да как вы смеете?!
— Я не совсем то имел в виду, просто у моей старшей дочери такой же… как бы это выразить…
— Бампер? Буфера? — рассвирепела Инночка. — И что это значит — не совсем?!
— Это значит, что вашими прелестями я бы не отказался воспользоваться и по прямому назначению! — нагло заявил голливудский красавец.
Она беспомощно оглянулась. Никто из продавщиц и не собирался обрывать явно перспективного клиента. И тогда она сделала то, чего не делала никогда в жизни, — с размаху (и откуда сила-то!) смазала этого голливудского красавца кулаком прямо по дорогущим французским очкам. А подумав секунду, добавила с другой стороны.
Уносясь, как трепетная лань, из застывшей в немой сцене «Грации», Инночка хохотала как безумная, сквозь смех приговаривая: «Подставь левую, подставь левую, козел!»
Колготки пришлось купить в дешевом ларьке. Дома она снова (зачем? от обиды, наверное) достала из ящика письмо.
«В палатке так холодно, что кажется, что тепло. Если какое-то время лежать не двигаясь и сосредоточиться, то кажется, что ты лежишь рядом, прижавшись к моему животу спиной, а я тебя обнимаю. И нам так хорошо вместе, что не хочется разговаривать, даже дышать. Я знаю, ты обязательно сейчас думаешь обо мне, а не пишешь потому, что занята. Или потому, что уже забыла, как писать рукой, на работе все же на компьютере делали. А еще я хочу посадить тебя к себе на колени и показать какой-нибудь из „Doom“ — желательно последний, и чтобы комп помощнее и видеокарта покруче. Тогда ты будешь инстинктивно уклоняться от противников, а я буду сидеть смирно-смирно, и ты сама будешь касаться меня плечами и волосами. Я люблю тебя. Так люблю, что даже по имени не могу себя заставить тебя называть. Заставлю: Инна. Инночка. Моя Инночка».
Глава 4
Шумела вода. Инночка сидела на бортике ванной: писем стало слишком много, надо было как-то шифроваться.
«…Теперь я смогу писать тебе два или даже три раза в день — попал в больничку, так тут называют военный госпиталь. На самом деле полная фигня, дефицит веса называется. В общем, если тебе нравится смотреть по ящику всякие дефиле (не знаю, как это слово правильно пишется), то я как раз мужчина твоей мечты, во мне осталось пятьдесят восемь килограммов. Из семидесяти девяти. Но обещаю, ты будешь любить меня по-настоящему, а не из жалости, потому что кормят здесь как на убой…»
На убой — это, видимо, чтобы патроны на расстрел этих горе-солдат не тратить. Сегодняшние неприятности — страшнейшие, можно сказать, фатальные неприятности — вдруг вылетели из Инночкиной головы. Она попыталась представить себе Генку, уменьшившегося почти на треть. Во время той их единственной ночи, и даже, в общем, не ночи, а сначала исступления, а потом истерики, ни толстым, ни полным, ни упитанным он ей не показался. Скорее тощим, как ее старый велосипед, догнивающий где-то на чердаке в деревне у бабушки.
На треть, на треть… Ноги по колено отрубить? Тьфу, гадость какая в голову лезет… Пятьдесят восемь килограммов… У нее самой сорок восемь — но он выше ее на полторы головы, а на его ладонь она может вполне комфортно усесться. Ну примерно.
Бедный мальчик… А ведь ее Сашке тоже в армию идти, и совсем скоро, через три с половиной года…
Господи, о чем она думает? Ей надо думать совсем о другом. Ведь она на этот раз действительно крупно вляпалась, и увольняться с довольно рыбного места ей придется не из-за какой-то дурацкой выходки дурацкого мальчишки, а по статье! Ее, возможно, даже посадят! Это вчера вечером они с мамой и Сашкой заливались хохотом, обсуждая происшествие в «Грации». А сегодня утром выяснилась ужасная вещь. И, увы, не дешевые колготки оказались велики, и не ноготь сломался, и не сервер на работе слетел…
Выяснилось следующее: новый начальник Виталий Валентинович Голубев на работу нынче не явится. По причине наличия у вышеозначенного Виталия Валентиновича вполне законного больничного листа. И не грипп, не бубонная чума, не холера скосила красавца-мужчину во цвете лет. Его жестоко и беспричинно до полусмерти отходила какая-то пигалица в магазине дамского белья «Грация», куда он завернул купить дочери презент на совершеннолетие. При большом скоплении возмущенных свидетелей.
— И будет он полный дурак, если не подаст на нее в суд, — резюмировала Полина Георгиевна, которая на добрый десяток лет была старше нового директора и уже заочно взяла над ним шефство. — Виданное ли дело, очки в золотой оправе прямо на лице у человека так помять, что как будто корова их жевала!
При этом завершающем аккорде молодежь заржала, как застоявшиеся казацкие кони, а вжавшаяся в колючий аспарагус Инночка пискнула:
— Так он в больнице?
— В какой, к черту, больнице, дома бодягу небось к синякам прикладывает!
— Новые очки покупает! Платиновые. Но с темными стеклами! — резвилась молодежь.
— Нет, ну почему у меня завсегда сердце радуется, когда простой человек какому-нибудь богатенькому Буратино в рыло двинет, а? — балагурили коллеги.
— А с чего ты решил, Женька, что пигалица эта самая — простой человек, а не кто-нибудь из наших, из так называемой интеллигенции? — Поставила вопрос ребром Полина.
— Полина Георгиевна, ну вы даете! Конечно, какая-нибудь работница обувной фабрики, ошалевшая от тамошних цен, или нянечка из детского садика. Ну не Инночка же наша рыло этому, как его, Виталию Валентиновичу расквасила!