Поднимите мне веки

Все хоругви поляков в кольце из стрельцов и... моих гвардейцев, то бишь ратных холопов Федора Годунова, а по краям мрачно пустующего коридорчика, в который придется заходить в одиночку, тоже стрельцы, и в руке каждого бердыш, угрожающе посверкивающий синевой стали.

На самом-то деле заходить ему в этот проход не одному – следом двинутся прочие бояре, окольничие, кравчие, стольники, чашники, но насколько они надежны?

Сейчас синева до блеска начищенных лезвий бердышей только по бокам, а кто поручится, что стоит Дмитрию проехать где-то половину коридора, как он не сомкнется за ним и сталь извлекаемых боярами сабельных клинков не сверкнет еще и за спиной, причем не в защиту государя, а наоборот.

Правда, к чести Дмитрия отмечу, что его замешательство длилось недолго. Увидев спокойно стоящую семью Годуновых, но главное – Басманова, «красное солнышко» мельком бросил оценивающий взгляд на поляков и, убедившись, что у него самого – во всяком случае, хотя бы тут, на площади, – ратной силы куда больше, решительно тряхнул головой и неспешно двинулся вперед.

Далее все шло по расписанному заранее. Наша троица в низком поклоне вручила ему царские регалии – Федор самое тяжелое, то есть шапку Мономаха, Басманов – скипетр, а я – державу.

Кстати, замечу, что ничего общего с моим привычным представлением о ней – золотой шар – она не имела. Вместо него какая-то пирамидка, идущая на конус. Крест, правда, из вершины пирамидки торчал, как и положено.

Будущий царь на сей раз не подвел, сдержав свое обещание, и в соответствии с нашим разговором, состоявшимся накануне вечером в Коломенском, громко и отчетливо произнес несколько теплых, приветливых слов, адресованных Годунову.

Пусть не все, кто собрался на площади, но уж половина или треть наверняка их услышали, а впрочем, мне и десятой части за глаза – все равно нынче же вечером их будет знать вся Москва.

Может быть, Дмитрий и тут надул бы меня, но уж очень ему понравилась речь самого Федора, которую мы с ним составили.

Кстати, ничего подобострастно-холопьего в ней не было и в помине. Только о тяжких трудах и о собственных силах, которых царевич и впредь не собирается жалеть, дабы Русь цвела, народ тоже, ну и далее все в эдаком же духе – я выверил каждое слово.

Потому и голос моего ученика дышал непосредственной юношеской искренностью, которую Дмитрий сразу почувствовал и... смягчился.

Во всяком случае, сам он в ответном слове вроде бы тоже говорил от души:

– Отныне забудем все, что было худого меж нами, и станем радовать свои сердца токмо любовью...

Хотелось бы...

Поговорить Дмитрий был не дурак, но тут оказался весьма краток, возможно понимая, что невольное сравнение их фигур и прочего явно не в его пользу.

Про лицо вообще молчу – небо и земля. Одна бородавка возле глаза чего стоит.

Да и когда он нетерпеливо полез обниматься и целоваться, привстав на цыпочки, я тоже успел злорадно подметить: «А мой-то куда выше будет!»

– ...венец же сей, кой ты с честью носил на своей главе, да пребывает на ней и впредь. – И Дмитрий надменно и повелительно коснулся серебряного обруча, красовавшегося на черных волнистых волосах Годунова, покосившись при этом на своих «сенаторов».

Это я посоветовал ему оценить реакцию боярского окружения в столь торжественный момент.

После этого он перевел взгляд на меня и еле заметно кивнул, признавая в очередной раз мою правоту.

Думается, оценил.

Да и мудрено не признать – рожи кислые, улыбки из себя давят, выжимают, но плохонькие, сразу видно – натужные, а кое у кого и на такие сил не хватает. Словом, в точности согласно моему предсказанию.

Далее был поднос с хлебом-солью и чаркой вина. Старинный русский обычай – никуда не деться.

Отговорить Дмитрия, ссылаясь, что он в Москве не гость, а потому этот обряд вызовет ненужные разговоры и сплетни, у меня не вышло, как я накануне ни старался.

И вновь рука его чуть дрогнула, мешкая взять чарку, хотя сам же вчера уточнял у меня, передал ли я его поручение для Басманова, чтобы все эти атрибуты, включая выпечку хлеба, были приготовлены на подворье Петра Федоровича.

Боится.

Но боярин утвердительно склонил голову, давая понять, что сам проверял, сам наливал и вообще все в порядке, так что волноваться не о чем, и успокоенный Дмитрий принял чарку в руки, поднес к губам и... замер.

Ой как это мне не понравилось.

Остолбенел-то он на сей раз не от подозрительности, а потому, что обратил внимание на ту, которая подавала.

Да и немудрено – краса-то какая.

Иной раз знание Библии, пускай и самое поверхностное, тоже может изрядно пригодиться.

– Государь, не уподобляйся жене Лота[8], – улучив момент, прошипел я.

Спохватился, выпил, но глаз по-прежнему не отводил, и царевна вдобавок ко всему имеющемуся очарованию еще и покраснела от смущения, став вдвое краше, хотя дальше вроде бы некуда.

Я чуть не взвыл от злости – только этого не хватало!

«На ногу, что ли, ему наступить?» – подумал с тоской, но это был бы перебор.

Ну тогда...

– Живи и здравствуй наш государь на многая лета! – завопил я что есть мочи и, повернувшись к слегка притихшей толпе, жадно разглядывавшей происходящее, зычно добавил: – Слава батюшке-царю Дмитрию Иоанновичу!

Вроде бы подействовало – вздрогнул, очнулся, хотя и не до конца – вон как очумело хлопает глазами.

– Теперь я понимаю, Федор Борисович, отчего ты осерчал, – снисходительно улыбнулся он Годунову. – Ей-ей, не ведал, что твоя сестра столь дивно хороша, иначе ни за что бы не повелел отдать ее в женки какому-то иноземному танцору, будь он хоть трижды князем.

Царевич смущенно пожал плечами, не зная, что сказать, но Дмитрий не отставал.

– А хошь, отменю указ? – выпалил он и, не дожидаясь ответа, торопливо зачастил: – По очам зрю, что хотишь. Пусть так. Нынче же и отменю. Пущай она сама жениха себе избирает. Кой ей по нраву, за того пусть и замуж выходит.

Да-а, лишний раз пришлось убедиться, что, когда Годунов растерян, к примеру вот как сейчас, на удачный экспромт с его стороны лучше не рассчитывать. И ведь не испугался мой ученик – просто не знает, что ему ответить.

– Ты еще не увенчал себя шапкой Мономаха, царь-батюшка, а уже творишь добрые дела, – выдал я. – Конечно же царевна счастлива от того, что ты предоставил ей право свободного выбора.

– Быть по сему, – кивнул он, так и не дождавшись ничего вразумительного от престолоблюстителя, и шагнул было в сторону терпеливо стоящего в ожидании московского духовенства, но приостановился и заметил Федору: – А тебя нынче же на пиру честном не одного ждать стану – с сестрицей... У меня гостей изрядно будет, вот и пущай начинает подбирать жениха себе по нраву.

Понятно на кого намек.

И хоть бы из приличия додумался пригласить Марию Григорьевну, так ведь нет – про нее ни слова.

Но в этот день мне, можно сказать, везло. Впрочем, и Годуновым тоже, поскольку, услышав столь «срамное» предложение, царица-мать от переполнившего ее негодования лишь раскрыла рот, но сказать ничего не сумела – очень уж велико было ее возмущение.

Ну а Федор не протестовал, потому что в очередной раз растерялся от непомерной наглости, а секундой позже я успел прошипеть ему на ухо, чтобы он молчал и согласно кивал.

Слава всем богам и заодно моему непререкаемому авторитету. Хоть царевич и посмотрел на меня ошалело, но совет, изрядно смахивающий на приказ, выполнил.

Фу-у-у, пронесло! Вот и славно.

Ну а на самом пиру обыграть это неповиновение – делать нечего.

Мол, не взял, поскольку решил, будто государь пошутил, ибо слыханное ли дело – выводить незамужнюю девицу перед скопищем гостей?! Такого глума не позволят учинить над своими дочерьми и сестрами даже стольники и прочие мелкие чины, не говоря уж про окольничих и бояр, а тут и вовсе целая царевна, пускай и бывшая.

Если же станет настаивать, то запустить колкий намек насчет того, что негоже с первого дня столь издевательски относиться к святым русским обычаям.

8

Подразумевается библейское сказание о жене праведника Лота, которая при побеге из обреченного богом на гибель города Содома из любопытства оглянулась и превратилась в соляной столб.