Поднимите мне веки

– А... лекари что говорят?

– Молиться надо – вот что они говорят. – И боярин зло выругался. – Мол, телом государь крепок, авось и осилит отраву, коя уже по нутру разошлась. Может, травницу твою к нему приставить?

Я открыл было рот, чтобы согласиться, но вовремя спохватился. Не факт, что ее настои, после которых жизнь Федора сейчас была уже вне опасности, помогут Дмитрию.

Да, яд одинаков, но надо принимать в расчет время. Опоздание на пару часов дорогого стоит. К тому же неизвестно, кто из них двоих – царь или престолоблюститель – принял его больше.

Скорее всего, Федор, поскольку травница сказала, что он бы без меня умер, а Дмитрий как-то до сих пор держался, причем практически самостоятельно, ибо навряд ли иноземные лекари сделали ему что-то помимо промывания желудка – им же до моей Петровны семь верст и все лесом.

Отсюда вывод: предлагать помощь – огромный риск, поскольку, если настои и отвары не помогут, выйдет куда хуже.

Мгновенно по Москве разлетится новый слух, гласящий, что ближний человек Федора Годунова князь Мак-Альпин, дыша дьявольской злобой к государю и не полагаясь на злое зелье, прислал ему черную ведьму, каковая окончательно «погасила» над Русью «красное солнышко».

Доказать же обратное лучше не пытаться – все равно ничего не выйдет, и тогда начнется такое, по сравнению с чем сегодняшнее буйство толпы у Запасного дворца будет выглядеть невинными детскими шалостями.

Нет уж, хоть и не ко времени смерть Дмитрия, но пусть будет что будет. Выздоровеет – порадуемся, а коль скончается...

Вот это все я и попытался пояснить Басманову. К чести боярина, он сообразил быстро, так что даже не стал меня слушать до конца, перебив на середине, что и впрямь лучше мне со своими услугами не соваться, а положиться на судьбу.

– Ты только полки обратно не отправляй, пригодятся, – посоветовал я ему напоследок.

– Мыслишь, за нас встанут, коль что? – усомнился он.

– Должны, – кивнул я.

– И когда ж ты их прикормить успел? – криво усмехнулся он. – Вроде бы не примечал я ни тебя, ни царевича в таковском, а...

– Иной раз доброе слово, да от души, куда лучший прикорм, чем звонкое серебро, – честно пояснил я. – Поэтому мне сейчас в царской опочивальне делать нечего. Вот тебе да – и впрямь надо там быть безотлучно.

– Я вроде как тоже не лекарь, – проворчал он.

– Если Дмитрий придет в себя, то ему невесть что понарассказывают, чтоб он престолоблюстителя иным человечком заменил, – пояснил я. – Вот ты и проследи, чтоб такого не случилось. А мне тут заняться надо – со стрелецкими головами потолковать. – И на всякий случай напомнил: – Сейчас мы с тобой единой веревочкой повязаны. Если вылезем, то оба, ну а коль задавят на ней, то тоже обоих разом, а мне к богу спешить ни к чему – дел много осталось.

Бояр я отпустил перед самым нашим спуском, когда Ксения Борисовна с матерью уже скрылись под аркой Сретенского собора.

Вначале хотел извиниться, что так нескладно получилось, обычная вежливость, не больше. Однако, поразмыслив, пришел к выводу, что лишнее.

Они не меньше меня виноваты, что пришлось прибегнуть к таким мерам, если только не больше, так чего я буду рассыпаться в любезностях? Получится даже еще хуже – обязательно истолкуют в выгодную для себя сторону, решив, что я их боюсь.

Нет уж, что выросло, то выросло, как любил говаривать мой дядька, и тут ничего не попишешь.

Тем более, как оказалось при расставании, кое у кого за мной тянется должок тридцатилетней давности.

– Помню я твоего родителя, князь. Он у моего батюшки за пристава был, когда царь Иван Васильевич замучил его в узилище. Государь терзал, а твой, видать, по пути добавил, чтоб наверняка, – услышал я от Ивана Михайловича Воротынского перед его уходом.

Специально задержался князь, чтоб сказать мне это один на один.

Но я и тут не стал оправдываться и пояснять, как было на самом деле[16], – все равно не поверит. Да и в глазах не слепой гнев, а тяжелая, как камень, застарелая ненависть. Такую размягчить лучше не пытаться.

Прочие до него тоже уходили не молча – у каждого нашлось для меня доброе приветливое слово, напитанное искренней признательностью за теплый прием и учтивое обращение. Были и пожелания скорой встречи, только в иной обстановке и с туманными намеками, что их гостеприимство многократно превзойдет мое.

Голицын обещал лишь глазами, вслух ничего не произнес – не иначе как не нашел нужных слов, но это безмолвное было куда красноречивее словесных обещаний. Смерть оно мне сулило, причем лютую и безжалостную.

Но и это все – день завтрашний, а у нас сегодня забот хоть отбавляй. Вот ими я и занялся.

Свою часть уговора с Басмановым касаемо стрельцов я выполнил и перевыполнил. Поначалу командиры стрелецких полков были излишне насторожены, не понимая, что происходит, так что попыхтеть пришлось изрядно.

Разумеется, сказался и вид бледного Федора, за которым я, не доверяя никому, лично сгонял в Никитский монастырь.

Его выход к стрельцам был хоть и кратковременным, но хватило с лихвой. После того как престолоблюститель, вымученно улыбаясь одними губами, сослался на нездоровье и покинул трапезную, куда я пригласил стрелецких голов перекусить чем бог послал, обстановка за обеденным столом сразу разрядилась.

Сочувственно покачивающий головой Постник Огарев только спросил, удалось ли дознаться, кто оные отравители, но я лишь сокрушенно развел руками.

Прочие были настроены еще решительнее.

Темир Засецкий зло заметил, что самолично с радостью выпустил бы из них кишки, а его брат Осип, сидящий рядом, тут же выразил желание принять участие в этом процессе.

Казарин Бегичев заявил, что тут и думать нечего, а все беды от проклятых бояр, каковых вешай хоть через одного на дыбу и не промахнешься, и его сотники тоже разом согласно закивали, причем особенно энергично три брата Головкина и Григорий Засецкий.

Я слушал, кивал, но особо расходиться страстям не давал – рано. Наоборот, призывал к умиротворению, выражал надежду, что Петру Федоровичу Басманову удастся сыскать этих негодяев, что государь все равно выздоровеет, и больше напирал на... воспоминания.

Мол, как хорошо было совсем недавно на Москве, когда мы, здесь присутствующие, дружно, рука об руку поддерживали в столице порядок, а Федор Борисович осуществлял правосудие.

После чего услышал немало лестных слов о престолоблюстителе и наконец добился главного – стрелецкий голова Темир Засецкий, расчувствовавшись, тут же за столом, по собственной инициативе распорядился:

– Надобно, чтоб твоя сотня, Гриша, – внушительно заметил он сыну, – неотлучно близ Запасного дворца была. Чай, Федор Борисыч твово наследника крестил, потому долг платежом красен. Неведомо как с государем обернется, но ежели мы еще и царевича потеряем – людям совсем плохо придется, да и нам от бояр сластей не дождаться. – И, спохватившись, вопросительно посмотрел на Бегичева. – Ничего, что я так-то с твоим сотником? Знамо, полк твой, так ты не серчай – сгоряча я повелел, по-отцовски, не подумавши.

– Ничего, – важно кивнул Казарин. – Я и сам мыслил поберечь Федора Борисовича. Ныне жонка моя токмо его стараниями в здравии пребывает.

– А почему это его сотня царевича стеречь должна? – тут же ревниво откликнулся Огарев. – Мои молодцы, чай, ничуть не хужее, а кой в чем и порезвее твоих будут.

– А мои и вовсе завсегда судилища Федора Борисовича сторожили, и нареканий на них не было, потому куда лучшее прочих ведают, яко оно да что, – встрял Брянцев.

У-у-у, как оно хорошо-то! Коль полковые командиры столь рьяно отстаивают право охранять Годунова, то можно быть уверенным, что все будет в порядке.

Плохо лишь то, что они сейчас готовы чуть ли не подраться за это право. Но с этим я управился быстро, тут же предложив не ставить для охраны сотню какого-то конкретного полка, а чтоб никому не было обидно, регулярно выделять для дежурства по десятку, с тем чтоб в случае чего по три заранее назначенных стрельца мчались каждый к себе поднимать остальных.

16

О том, как дядя Федора Константин Россошанский вступился за жестоко пытаемого боярина Воротынского, рассказывается в заключительной части трилогии «Лал – камень любви».