Прими свою тень

– Логика построения системы не наша, – уверенно определил пожилой человек. Обернулся к Рою: – Работа айри, старая школа. На ней базируется ряд систем общего пользования. Люди полагают их полностью изученными и неприступными. Но я сам делал дыры в таких безупречных щитах. Под заказ, тайно, штучно и очень-очень задорого.

– Паук, – жалобно вздохнула Лорри.

– Заткнись. Иди на кухню и молчи, – разозлился мужчина. – Могла попросить о помощи тогда, семнадцать лет назад. Но я же урод, да? Я убожество, которое уже ничего не может дать. Ты меня сочла не пауком, а мухой. Ты взяла все, что я по глупости тебе готов был рассказать, и возомнила себя неуязвимой. Ныряльщица, гроза Среды, страх и ужас на уровне мелкого хулиганства… – Паук скривился и замолчал.

– Ты мне отомстил, – сухо напомнила Лорри. – Мог вытащить, но пальцем не шевельнул. Я же потом просила! Тебя одного и просила… Вонючка. Урод ядовитый. Ну почему ты вообще не сдох до сих пор?

Лорри резко хлопнула дверью и принялась бегать по кухне, сопя и втягивая носом воздух гораздо чаще и звучнее, чем можно было ожидать. Паук виновато покосился на дверь. Обернулся к волвеку:

– Мы тебя не шокируем, дитя стаи?

– Я не могу привыкнуть к безразличию, а вспышки эмоций воспринимаю нормально, – утешил его Рой. – Это странное предубеждение людей, что мы не склонны к ссорам. Еще как склонны, и находим в грызне свою прелесть. Но мы не рвем жертве душу так страшно, как вы… Кстати, Лорри действительно страдает. Хочет извиниться и за то, что натворила раньше, и за свой новый срыв. Когда побледнеет нос, вернется и сделает это. Очень решительная женщина. Уважаю.

Паук фыркнул:

– «Побледнеет нос»! – и отвернулся.

Рой смущенно потер затылок. Может, так не принято говорить? А как надо? Ревет ведь, сморкается уже в открытую. Роняет вещи, ругается. Глаза красные, нос вообще клубничиной – он и отсюда ощущает, как горит кожа и болит душа. Трудно не вмешаться.

– Я пойду помогу собрать вещи с пола, – решился Рой, когда нечто грохнуло об пол особенно массивно и звучно.

– Иди, – безразлично согласился Паук. – Еще на час работы, минимум. Но могу сразу сказать: вещица уникальная. Жаль было бы такое упустить при моей профессии. Так что не торопи, делаю не как заказ – с личным интересом.

Рой осторожно проскользнул в дверь, опасаясь первой реакции на вторжение. С людьми такое бывает: при срыве они и ударить готовы, больно, зло, неосознанно. Обошлось. Лорри сидела на полу и сердито собирала ложки, блюдца, чашки. Думала – вот уж сомнений нет – о достоинствах и недостатках небьющейся посуды. Следовало молча пристроиться и помочь. Минут десять тишины. Для настройки.

– Можно я стану немножко со-чувствовать? – уточнил Рой.

– Больно надо, – не отказываясь напрямую от предложения, буркнула Лорри, усердно нагибаясь вниз.

Как будто можно спрятать следы истерики так вот, в тени. От волвека! Рой отвернулся, унес горку посуды в сетчатой пластиковой корзине и стал аккуратно загружать в мойку. Ровными движениями в неспешном темпе. Монотонность помогает.

Вдох – принять это нелепое одиночество, ощетиненное иглами собственного упрямства, свернувшееся в защитную позу по привычке, ведь люди редко делят чужую боль просто так, без корысти и тайного умысла, без злорадства и неуместного любопытства. Без осуждения.

Выдох – просто покой. Отдых, облегчение, снятие спазма. Пока – мышечного. Еще и еще, чтобы постепенно выровнять дыхание до общего, слаженного. Тогда его осознают и допустят не только к приему и разделению боли, но и к передаче настроения.

Лорри молча принесла вторую емкость с посудой, села на табурет. Прикрыла глаза, слушая дыхание, перебиваемое редким позвякиваньем ложек и вилок, сгружаемых в мойку. Каждый звяк – капля боли. Уходящей, исчезающей.

– Я ждала, что ты вздумаешь меня поучать, – хмыкнула Лорри, когда ей стало лучше и появился голос. – Йялл меня зверски поучал. С рычанием! Иногда помогало.

– Тогда нельзя было иначе. Ты не позволяла настроиться, – вступился за инспектора Рой. – Ты и теперь сопротивляешься. Разве я причиняю вред?

– Лезешь в голову!

– Мысли мы не читаем, это общеизвестно, – напомнил Рой. – Уж скорее я корректирую спинной мозг. Периферическую нервную, сосудистую… Кстати, желудок у тебя в ужасном состоянии. Я бы сказал – открытая крупная язва, но ее уже лет сто как излечивают в начальной стадии на один раз.

Лорри тяжело вздохнула.

– Ты боишься врачей? – поразился Рой. – Вообще не хочешь знать, как все плохо… Кто тебе внушил, что плохо? Мой дед искажения генетики пятого класса сложности лечит, ты совершенно в порядке, по меркам нашей медицины, да и ваша справится…

– Ага, им только дай справиться! Ё-о-о, еще хуже тебя лезут, – буркнула Лорри. – Копаются в болезнях, как будто я уже мертвая и мне все равно. А только это им самим – все равно. Не хочу. Я к Джан ходила пару раз. Она нормальная, у нас в городе чуть не единственный врач. Но к ней неловко с мелочами лезть. Потому что ей некогда, народ с делами посерьезнее в очереди стоит.

– Я отвезу тебя в наш город, если врачи не помогут или ты с ними не захочешь общаться. Сдам деду. Он оригинальный дикарь, опытную грядку клубники зверски оберегает от посторонних, – насмешливо прищурился Рой. – Редко соглашается брать в дом особенных, доставленных знакомыми, больных, – только тех, кто ни в чем не спорит и готов слушать про выращивание ягод… Ты слышала про осуждаемые в Среде опасные и ужасные методы гролльего ле́карства?

Лорри усердно замотала головой. Было видно: ей уже гораздо проще общаться. Прежняя искорка чуть насмешливого веселья блеснула во взгляде. И еще – любопытство. Волвек закрыл мойку и нашел для себя второй табурет. Про деда он мог говорить долго, с удовольствием. Дед Ясень, сын первого Ясеня. Дедом в городе его зовут все, но если по-честному, по-кровному – как раз Рою он родной. Ясеню уже сто двадцать. Год назад дед утратил способность к трансформации, миновал порог вступления в третий возраст волвеков, чинно именуемый зрелостью. Первые два – это детство, длящееся лет до семнадцати, и длинная столетняя молодость, когда волвеку доступны оба его облика. В молодости сила играет, особенно привлекательно и легко быть стайным и обожать вожака, позволяя многое решать именно ему, без твоего согласия. Кто же не любит простоты?.. Кто не желает избежать ошибок?..

Переход из человекообразного облика в гроллий – это могучая встряска для организма. В молодости полезная. Увеличивает живучесть, позволяет проще и быстрее набрать физическую форму, оттренировать реакции. Наконец, сбросить накипь темных и болезненных эмоций – от простейшего гнева до воистину трагической неразделенной любви.

Зрелость – иное время. Оно для учительства, для личностного роста, подведения итогов и настройки общего сознания стаи. Для поиска преемника в делах. Утратив возможность к трансформации и принятию второго облика, волвек переоценивает многое. От увлечения силой и скоростью отвыкает, уделяя все внимание разуму и сердцу.

– Красиво говоришь, – похвалила Лорри. – Так что дед? Мирный, без когтей и вообще слабенький?

– Отчего же слабенький? – удивился Рой. – Нормальный, повыше меня. Он еще не стар. Волосы разве что на голове снова отрастают, седые, густые и волнистые. Он представительный. Даже величественный. Все волвеки, кому по-настоящему дано лечить, удивительные, их душа светится добротой. Увидишь – поймешь. Не будет он копаться в болезнях. Но ругать тебя станет. Он чуть-чуть похож на Йялла. Резковат в оценках. Я могу вежливо намекнуть, что ты к себе относишься плохо и что следует лечиться. Он же обзовет… прости, но скорее всего, прямо так вот – дурой. Или того хуже.

Лорри рассмеялась. Без прежнего истеричного вызова, не напоказ. Ей было действительно весело. Рой наклонился вперед, поймал руку, пытавшуюся нащупать маленькое полотенце, заменившее носовой платок и насквозь мокрое. Волвек теперь смотрел прямо в глаза. Красивые: фон серый, бархатистый. Ободки, внешний и внутренний, карие. В такие глаза приятно вливать покой и уверенность. Сразу видно, что работаешь с человеком, пусть и сложным, изломанным. И все же настоящим, а не с холодной куклой из числа безразличных пустых людей.

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.