Правдивый ложью

Царевич недоуменно смотрел на меня, не понимая, к чему все это, однако я продолжал уверенно излагать свою мысль, что потом-то из них вырастут красивые девки и пригожие ратники, но этого еще надо дождаться. Следовательно, на первых порах эти самые новшества будут лишь раздражать людей, которые сразу примутся ворчать, что куда проще и богоугоднее жить по старинке, как при дедах и прадедах.

Для наглядности я привел в пример его отца, когда его затея с университетом потерпела неудачу только из-за тупого упрямства духовенства во главе с патриархом Иовом, после чего с лукавой усмешкой спросил:

– Так зачем нам самим вызывать недоуменные слухи и злые шепотки своими новшествами? Пусть лучше их начнет Дмитрий. Считай, что мы запускаем его как ледокол. Пусть проломит лед, высвободит реку, а потом…

– Но ведь ты сам сказывал, что он вскорости… Значит, про нас тоже все равно пойдут такие же шепотки.

– Есть разница, – возразил я. – Во-первых, не мы все это начинали. Во-вторых, мы все это продолжим не просто так, но в память о невинно убиенном государе. И обозленный на бояр-изменников народ – раз в память – воспримет их продолжение совсем иначе, вроде как назло убийцам. Вдобавок, и это в-третьих, младенцы, то бишь новшества, к этому времени уже подрастут.

– Намного ли? – усмехнулся Федор.

– Пусть чуть-чуть, – кивнул я, – но достаточно, чтобы люди в них увидели и привлекательные стороны – как они мило агукают, как забавно улыбаются своими беззубыми ртами и прочее. Думаешь, какому-нибудь Перваку или Серпню не станет приятно при виде своего сына, который знает счет и уже умеет читать, хоть и по складам? То-то и оно.

– Тогда и Иов тоже будет иначе… – начал было Федор, но я его перебил:

– Нет, не будет. Всегда есть очень стойкие, которые станут держаться за старину до последнего. Причем больше всего их будет из числа духовенства, и чем старше по возрасту, тем сильнее они станут упираться. Так вот Иов по причине глубокой старости как раз из таких. Поэтому, хотя ты мне и говорил как-то про него, но возвращать старца из Старицкого Успенского монастыря ни к чему.

– Ты сказывал тогда, что негоже лаяться с Дмитрием из-за патриарха, – напомнил Федор и упрямо заметил: – А может, и зря не возвернул. Новшества новшествами, а он завсегда за наш род Годуновых молился.

– Молился, пока род в силе был и царь жив, – отрезал я. – Да и то не за так, а в уплату за свое патриаршество. Зато когда он скончался… Я, когда у Дмитрия был, грамотку одну видел… повинную… Москвичи ее прислали, и очень ею государь гордился…

Говорить и напоминать о недавних днях, которые были слишком свежи в памяти, явственно отдавая тошнотворным запашком крови, не хотелось, потому я и медлил, делая в своем коротком рассказе паузу за паузой, стараясь подобрать более обтекаемые, нейтральные слова, дабы не всколыхнуть…

Да и ни к чему Федору знать, в каких холуйских выражениях москвичи просили у Дмитрия прощения, сами приглашали его на престол, извещая, что детей Годунова они с него уже скинули и отдали под стражу.

Мол, теперь они и все их свойственники и родичи покорно дожидаются его царской воли над собой, ну а какой она оказалась – известно.

И подписи внизу. Много подписей.

А еще печати, поскольку помимо простецов – стряпчих, жильцов, гостей и прочих торговых людей – приложили руку и бояре вместе с окольничими, спасая свои шкуры.

Ну они – ладно. Их-то как раз можно понять.

А вот столь же холуйское изъявление верноподданнических чувств со стороны духовенства – это что-то с чем-то.

Жизнь дорога? Понимаю.

Вот только Дмитрий и за более серьезные проступки служителей церкви не трогал – опасался. Он даже монахов-убийц, подержав слегка под арестом, и то помиловал и выпустил еще при мне, объявив Кириллу и Мефодию по случаю смерти Бориса Федоровича амнистию, хотя их вина – да еще какая вина! – была доказана.

Не говорю о том, что столичному духовенству надлежало непременно вступиться за малолетних брата с сестрой. Ну не годятся они на такое самопожертвование, ибо до Христа им как свинье до рая, так что пускай, хотя заповедь «не убий» время от времени я бы на их месте из чувства приличия вспоминал.

Но они могли, по крайней мере, воздержаться и не подписывать эту покаянную грамоту. Между прочим, и причина для этого имелась достаточно весомая. Мол, выбор царя и вообще власти – дело мирское, а наше – духовное.

Тогда они хотя бы формально оставили свои руки чистыми.

Но нет, подписали, а то вдруг попрут с теплых насиженных мест.

Подмахнул ее в числе прочих епископов, архиепископов и митрополитов, словом, всех иерархов, оказавшихся в Москве, и глава православной церкви на Руси патриарх Иов.

Ошибки нет – я сам видел его печать.

Разглядывал, правда, недолго, но это была именно она – уж очень выделялись три штуки своим необычным среди прочих красным цветом[75]. Он-то поначалу и привлек мое внимание, а уж потом лик Девы Марии с младенцем на руках, тоже изображенный на всех трех.

Приглядевшись к той, что располагалась на самом почетном месте, мне с трудом, но удалось прочесть: «Божией милостью святейший патриарх царствующего града Москвы и всея Руси».

Остальные – каких-то то ли митрополитов, то ли архиепископов, столь же красные, цвета крови Федора, – я даже и читать не стал. И без того понятно, кем по своей сути являются их обладатели.

Как там говорил киногерой, который князь Милославский? Тьфу на них еще раз.

Своему ученику я сказал:

– Все высшее духовенство, что сидело в Москве, ее подписало. И радетель за ваш род тоже, причем самым первым.

– А может, ее без ведома патриарха приложили? – нашел лазейку для оправдания Иова царевич.

– На такое его печатник решился бы только в случае, если бы он уже был низложен, но грамота ушла раньше его снятия, так что впредь не стоит сокрушаться о том, как над ним бессовестно глумились. Помни: он предал, чтобы сохранить свой чин, но – не вышло. И как знать, может, это низложение свершилось над ним хоть и по Дмитриеву велению, но, коль вдуматься, по божьему хотению. Эдакая небесная кара за иудство.

Царевич выслушал, не произнеся ни слова.

Да и глаза его остались вновь на удивление сухими. Как тогда, в Архангельском соборе, когда он увидел, что сделали с местом последнего пристанища тела его отца. Только скулы – и тоже как тогда – окаменели.

– Сказываешь, все подписали, – протянул он, недобро щурясь, и цвет его глаз изменился на черный, в точности как у Бориса Федоровича, когда он впадал в гнев. – И…– Он чуть помедлил, не иначе как хотел, но и страшился задать вопрос, даже дыхание затаил. – И отец Антоний тоже подписал?

– Не было у меня времени приглядываться, – честно ответил я, – но и без того уверен: ни его руки, ни его печати там не сыщешь.

– Отчего так мыслишь? – Федор чуть расслабился и глубоко, с облегчением вздохнул.

– А знаешь, как его в юности прозывали? Апостолом, – улыбнулся я. – И не потому, что его христианское имя Андрей, а потому, что чуяли люди – из настоящих он, тех, что без оглядки за Христом пошли. К тому же вспомни, как смело он встал в тот день на вашу защиту. Его и убить могли, но не убоялся. Ему как раз можно верить до конца – не продаст.

– До конца, – задумчиво протянул царевич. – А иным?

– Увы, таких в церкви немного, – развел руками я. – В основном преобладают иные, и как уж их там кличут – архиепископами, митрополитами, патриархами, неважно. Суть в том, что они последователи Иуды Искариота. И я тебе больше скажу…

Мне тут же припомнился рязанский архиепископ Игнатий, чуть ироничный прищур умных серых глаз, все понимающих, но не торопящихся с осуждением.

Да, на свою сторону его не завербуешь и не привлечешь, но он сам на нее встанет, когда поймет и решит, что ты вышел в победители. Зато от него не надо ждать каких-либо каверз или противостояния, когда встанет вопрос об университете или еще о каком-нибудь новшестве.