Правдивый ложью

Вот и сейчас вроде бы рассказ его шел о церковной истории, но он тут же исхитрился плавно сменить тему и перейти на воспоминания о собственной жизни. А вспомнить мужику было что…

Привирал, конечно, не без того, но о гонениях, которые он претерпел, будучи архиепископом на Крите, владыка рассказывал весьма красноречиво.

А немного позже, пообщавшись с главой Рязанской епархии, я понял и главную причину, по которой Дмитрий намеревался переменить церковное руководство и поставить архиепископа в патриархи.

Не потому, что Иов долгое время стоял за Годуновых, и не потому, что Игнатий успел первым из владык русской церкви признать Дмитрия как законного государя.

Главное, скорее всего, состояло в том, что архиепископ некоторое время жил в Риме, куда он перебрался, спасаясь от преследований безбожных агарян. Очень даже может быть, что и кандидатура его не просто одобрена, но и рекомендована самим папой.

Впрочем, тут я вообще собирался держать нейтралитет, к тому же Игнатий не был суровым, мрачным аскетом и, как я заметил, ко многим вопросам относился снисходительно, ценя юмор, да и сам мог отпустить добрую шутку.

Словом, мы с ним почти подружились, так что у Дмитрия ничего не вышло.

Более того, я даже исхитрился выжать из будущего патриарха особый статус для отца Антония.

Дело в том, что незадолго до начала всей этой заварушки, где-то в конце мая, священник овдовел. Узнал я об этом только на следующий день после спасения Годуновых, да и то случайно.

Тихий священник не собирался ни с кем делиться своим горем, но когда я заикнулся о том, чтобы ему стать личным духовником царевича, отец Антоний сокрушенно развел руками и огорошил меня новостью, что это невозможно, сразу пояснив причину.

Оказывается, согласно Стоглаву[68], он, как вдовый поп, не только не имел права осуществлять самую важную церковную службу – литургию, но и многое другое, в том числе и принимать исповеди.

Словом, требовалось получить у иерархов особое разрешение, которое я, хоть и в устной форме, у архиепископа вытянул.

Что же касается бояр, то я старался не обращать на них внимания и целый вечер весело общался со старыми знакомыми по Путивлю, благо что со стороны Бучинского, Огоньчика, а также гетмана и полковников отношение ко мне не изменилось.

Поздно вечером, когда пир уже закончился, в шатер к Бучинскому, у которого я остановился по старой памяти, заглянул Желудь, передавший мне аккуратный сверток. В нем была кольчуга.

– Атаман велел мне не уходить, покамест не подмогну одеться, – сказал он.

– Что, прямо сейчас? – удивился я.

– К ночи самое то, – пояснил он.

– А спать как же? – возмутился я.

– Дык, лучше чтоб спалось неудобственно, чем не просыпалось вовсе, – невразумительно ответил он. – Атаман сказывал, кто тебя накормить не сумел, ныне беспременно сызнова еще раз опробует. Мяско вкушать не стал, так они тебя железом накормят.

Пришлось влезать в юшман.

Если бы не выпитое на пиру, я бы вообще не заснул, а так слегка задремал, проснувшись от звонкого девичьего голоса, громко и отчетливо позвавшего меня по имени.

Я приподнялся, обалдело хлопая сонными глазами, и в этот момент ощутил, как что-то столь же звучно и увесисто ударило меня в бок и, проскрежетав от досады нечто невразумительное, застыло в недоумении.

Это был арбалетный болт.

По счастью, он скользнул по одной из пластин – отсюда и скрежет – и застрял в постели. Второй болт слегка подранил Бучинского, вспоров кожу близ ребер – очевидно, убийцы не знали, где именно лег он, а где я.

Еще два воткнулись рядом с нашими изголовьями.

Однако, хоть мы с Яном почти сразу выскочили из шатра, подняв тревогу, ночных разбойников отыскать не удалось, о чем мне с огорчением сообщил Дмитрий.

– И немудрено, – согласился я. – Они ж сразу скрылись в чьем-то боярском шатре, как их найдешь. Уезжать бы мне надо, государь. Если меня у тебя убьют, люди, у которых мои прелестные письма со списками неких грамоток, не поверят, что ты тут ни при чем, и…

– Езжай, – сразу согласился не на шутку встревоженный Дмитрий и даже сам заторопил с отъездом: – К завтрему со сборами управишься, а опосля обедни в путь-дорожку. Сотни казаков тебе хватит?

– Против меткого выстрела из пищали или из лука и тысяча не спасет, – пожал плечами я. – А так вполне. Только почему завтра? Мне собираться все равно что нищему, только вместо сумы саблю надеть, вот и вся разница.

– А как же мудрые советы потомка бога, как там его кличут? – лукаво осведомился Дмитрий. – Я мыслил сенат собрать да выслушать, с чего начати государствование свое.

– Бога звали Мом, – коротко ответил я и порекомендовал: – Тебе решать, но думается, напрасно мне что-либо рассказывать твоему сенату. Я бы хотел предложить слишком много новшеств, так что они встанут против, поскольку и наполовину не поймут их необходимости.

Дмитрий призадумался.

– Мыслишь, что я все пойму?

– Ты не просто поймешь, – добавил я. – Даже если что-то покажется тебе странным, ты отложишь в сторонку, а не станешь отвергать, да еще огульно. Они же, напротив, даже если в душе согласятся с чем-то из предложенного, на словах все равно воспротивятся, ибо это исходит от меня – их лютого врага и иноземца.

– Так уж и лютого, – усмехнулся Дмитрий.

– Вспомни про арбалетные стрелы, – посоветовал я. – К тому же и тебе самому куда тяжелее станет внедрять их в жизнь, если бояре будут знать, что начало им дал я. Они будут ворчать на тебя, что ты слушаешь не их, а своих ворогов, которые могут присоветовать только худое. Ну и про слухи не забывай.

– Про какие слухи?! – вскинулся он.

– Слухи о том, что ты – не истинный государь и сын Иоанна Васильевича, ибо внимаешь лишь всяким лютеранам, а далее протянут ниточку и к сомнению насчет твоей веры.

– С твоей помощью, – подхватил Дмитрий, с подозрением глядя на меня.

– С чего бы я помогал боярам? – усмехнулся я. – Напротив, советую выслушать меня келейно, чтоб такого не случилось, – ты и я, ну и Бучинский. Можешь пригласить для освящения беседы и владыку Игнатия – я ведь не собираюсь говорить ничего против православия.

– Но я уже объявил сенату, что…

– А ничего страшного. – И я напомнил Дмитрию про еще одну грамотку от Годунова, в которой он обращался с ходатайством по поводу Русской компании.

Вообще-то он мог ее и разодрать – она оставалась в шкатулке, но, как выяснилось, по счастью, уцелела. Обсуждение с сенатом просьбы царевича – отличная замена моему выступлению.

– Зачел я ее, – буркнул Дмитрий. – Но в ней твой ученичок выпрашивает для английских купцов такое, что идет во вред Руси.

Ишь какой ловкий. Сразу вычислил. Если б твой ум и самостоятельность, мальчик, прибавить к добродетелям и порядочности Федора… цены бы такому царю не было бы.

И с грустью поймал себя на мысли, что рассуждаю в точности как гоголевская купеческая дочка Агафья Тихоновна: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазаровича…»

Увы, не приставить и не взять – не бывает идеалов в жизни. Во внешности – возможно, да и то не на любой вкус, а вот что до государей, тут совсем худо.

Ладно, что имеем, тем и будем обходиться.

– Знаю, – кивнул я. – Это был мой совет так написать.

– Зачем? – недоуменно уставился на меня Дмитрий.

– А чтоб ты на своем сенате зачел оную грамотку и… отверг его просьбу. И самостоятельность покажешь, и ум, заодно лишний раз доказав боярам, что не собираешься особо прислушиваться к царевичу, ну и за державу радетелем себя выкажешь. Чем плохо?

И лишнее доказательство, что ты не поешь под мою дудку, а то стрелять в меня примутся каждую ночь. Но последнего я не сказал – лишь подумал.

Дмитрий озадаченно уставился на меня. В глазах немой вопрос: «За кого ты, в конце концов?!», но вслух ни слова – сдержал себя.

Зато не возражал насчет келейной беседы.