Правдивый ложью

Например, проинструктировать Зомме насчет Марии Григорьевны, а также по мерам предосторожности, касающимся охраны Годунова.

Но главное – сам престолоблюститель.

Уж очень мрачно выглядели его окаменевшие скулы там, на кладбище Варсонофьевского монастыря, когда тело Бориса Федоровича перекладывали в другой, более подобающий царю гроб.

Да и потом, пока шли к Архангельскому собору, тоже было видно, что в его душе борются скорбь с яростью, печаль с гневом. Поэтому он и мало плакал – иные чувства сушили слезы.

Вдобавок не следовало забывать и о постоянно подзуживающей сына Марии Григорьевне.

Неугомонная вдовушка после открытого неповиновения ее воле не смирилась и не сдалась. Напротив, она даже стала опаснее прежнего, поскольку теперь действовала не впрямую, а опосредованно и давила на моего ученика не грубо, а куда мягче, все равно толкая сына к непоправимому.

Проявления любви москвичей к наместнику государя прочно застили ей глаза, и она не желала ничего понимать.

Да, он вроде бы ее не слушал, но… прислушивался, старые привычки в одночасье вот так вдруг не уничтожишь.

И что тут делать? Велеть Зомме, остававшемуся за первого воеводу, чтобы он в мое отсутствие отказался выполнять приказы Годунова, если от них пахнет безумием мести и кровью, тоже не дело.

К тому же неясно, как отреагирует на такое сам Христиер.

Старый служака незаменим как послушный исполнитель, умелый педагог и честный человек, но выказать неповиновение своему прямому начальнику, пускай и по приказу другого прямого начальника, тем более рангом ниже первого – это совсем иное.

Чего доброго, опять запьет от столь неразрешимой дилеммы, а оно мне надо?

Пришлось ломать голову, разрабатывая меры по нейтрализации влияния вдовы, для чего я посоветовал своему ученику не просто взять в духовники отца Антония, так сказать, «унаследовав» священника от своего батюшки, но и не отпускать его от себя ни на шаг. Особенно когда речь идет о трапезах и других ситуациях, в которых Годунов будет вынужден оказаться наедине с неукротимой матушкой.

Христианское смирение, конечно, препоганейшая штука для правителя, хуже которой разве что всепрощение, но вдовушка – не владычица, да и для самого Федора это смирение пока что подойдет.

Разумеется, в меру, дозированно, не бочками, а каплями или вот как сейчас – ложками.

Сам царевич воспринял мой совет не только с пониманием, но и с явной радостью, отчетливо написанной на лице, – не иначе как она и его достала.

А вдобавок мы нашли для безутешной вдовы занятие, чтоб не бездельничала, обдумывая и лелея, сидючи на своей половине, безумные планы отмщения.

– Почему ты один должен трудиться в поте лица, чтобы оставить о себе перед отъездом хорошие воспоминания? – заметил я ему. – Думаю, вся семья должна внести свою посильную лепту. Есть церкви и монастыри, возле которых толпится уйма нищих. Пусть твоя матушка и сестрица ежедневно выезжают на обедни, но всякий день в иную обитель. – И, сразу прикинув, что во время таких путешествий Ксении Борисовне, чего доброго, придется выслушивать двойную порцию попреков – за себя и за брата, – торопливо добавил: – А чтоб охват был побольше, пусть ездят порознь.

Но настрой самого Федора все равно тревожил. Оно и понятно. Дела в столице шли и впрямь весьма успешно, а народ при любых выездах встречал царевича так радостно, что паренек поневоле мог возомнить слишком многое.

И правильно я подозревал своего ученика во вредных колебаниях. Когда у нас зашла речь о Серпухове, то царевич первым делом намекнул на то, что можно поступить куда проще – все переиначить и перевернуть, а тогда вообще никуда не придется ехать.

Пришлось аккуратно, чтоб не обиделся, напомнить, что люди кланяются и желают здравствовать долгие-долгие лета не государю Федору II Борисовичу, а наместнику светлого царя-батюшки Дмитрия Иоанновича.

Стоит юному Годунову самовольно изменить свой статус и провозгласить о том прилюдно, как сразу начнется такое, что лучше не представлять.

Вбивать ему в голову, что куда проще выждать, было трудно, но мне помогала непоколебимая уверенность в своей правоте, которая зиждилась на знании истории, пусть и поверхностном.

Конечно, я тут не только наступил на пресловутую бабочку Брэдбери[45], но и походя завалил троицу тираннозавров в боярских шапках – Василий Васильевич Голицын хоть и был еще жив, но весьма и весьма плох, а также спас семейство безобидных – если не считать царицы-вдовушки – диплодоков.

Все так, никто не спорит, так что на госпожу Клио[46] полагаться теперь затруднительно.

Однако, по здравом размышлении, история имеет весьма солидную устойчивость.

Как говорил старенький мудрый профессор, преподававший нам ее в МГУ, время от времени в прошедших веках действительно встречаются личности с большой буквы – цари, полководцы, герои, проповедники, которые в состоянии изменить естественный ход событий или даже повернуть их вспять. Однако сделать это они могут лишь на определенный и весьма непродолжительный отрезок времени.

Образно говоря, они пытаются насильно растянуть или сдавить пружину истории, но едва их усилия ослабевают, как далее эта самая пружина немедленно стремится вернуться в исходное положение.

Только не следует думать, что, повторяя слова профессора о Личности, я подразумевал себя.

Ни боже мой!

В моем характере имеется некоторое нахальство, но, чтобы обнаглеть до такой степени, надо быть форменным дураком.

Тут личностью, на мой взгляд, являлся как раз тот человек, к которому я собирался отправиться в гости, только с пометкой: «Чертовски удачливая личность».

Она обязательна, поскольку, не представляя собой ничего выдающегося, он без дикого везения, сопутствовавшего ему, все равно не сумел бы ничего добиться.

Разумеется, не обошлось и без помощи, иногда даже невольной, то есть со стороны его врагов, которые порою из узкокорыстных интересов совершали такие дурацкие поступки, что хоть стой, хоть падай.

Один только Семен Никитич Годунов чего стоит.

А доказательством того, что лично Дмитрий Иоаннович не представляет собой ничего особенного, служит факт из недалекого будущего: едва богиня Фортуна взяла и даже не отвернулась, а просто перестала помогать, как светлый государь сам в свою очередь все профукал, причем так бездарно, что остается только удивляться.

Правда, это в официальной, или, как теперь получается, в прежней истории. Но и в нынешней, если разобраться, мало что изменилось. Отличается она от прежней лишь тем, что Федор Борисович жив, вот, пожалуй, и все. Что до остальных действующих пружин, то они остались в неизменности, в том числе и нарастающее противостояние бояр и нового царя.

И чем оно закончится в конечном счете, тоже понятно. Подлинная Личность, может быть, и выстояла бы, но Дмитрий был обречен.

Вот тогда-то и пробьет час юного Годунова, причем не такого, как сейчас. Впрочем, он уже и теперь кое-что собой представляет – достаточно вспомнить совещание со стрелецкими командирами, хоть и сыроват для царского трона, а народу ни к чему любоваться на «непропеченного».

Так что в этом удалении из Москвы, как ни удивительно это покажется, я видел только плюс. Именно в Костроме ему и предстоит научиться править по-настоящему. Нечто вроде стажировки – пусть применяет полученные знания, которых у него в избытке, дело только за практикой.

Отбросив осторожность и деликатность, я лепил ему прямым текстом:

– Ошибешься – не беда. Кострома – не Москва, тут твои промахи извинят, да и масштабы у них будут далеко не те, так что и исправлять их куда легче. Зато приобретешь подлинную самостоятельность и самое ценное – знание жизни.

Не постеснялся я и поведать о скором плачевном будущем Дмитрия. Приходилось говорить обтекаемо, приоткрывая завесу грядущего лишь ненамного, самый краешек:

– Почему народ поднялся против твоего батюшки? Все очень просто. Люди, веря, что новый правитель окажется лучше, всегда охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убедятся, что обманулись, ибо этот правитель окажется куда хуже старого.