Правдивый ложью

Словом, сбегал я к себе наверх, взломал тяжелые печати – Баруха и Емели – на одном из сундуков, открыл его, быстренько прикинул на вес зачерпнутое серебро – двадцать рублей это примерно килограмм и триста граммов – и вручил донельзя сконфуженному Еловику.

– Брал наспех, – пояснил я, высыпая в его шапку принесенное, – так что сам посчитай, но, думается, что двадцать рублей тут должно быть.

– А ежели поболе? – удивился он.

– Если недочет – я добавлю, а перебор – ты лишнее вернешь, – пожал плечами я.

– Как же можно без счету-то?

– Потому и сказал – посчитай. Я тебе верю. – И, хлопнув его по плечу, заметил: – Ладно уж, подождет часок этот Казаринов. Вначале прикупи сапоги, а то и впрямь смотреть не хочется. Что ж ты так, целых одиннадцать рублев получал в приказе, а сапог себе не справил?

– Батюшка помер о позапрошлое лето, – глухо произнес он. – Матушка хворает часто, а еще мальцов трое, мал мала меньше – поди накорми. Опять же и в приказе токмо сказывали про деньгу, а ее еще дождаться надобно, ежели вообче теперь дадут.

– То есть как? – удивился я. – Могут не дать?

– Витовтов осерчал больно на мой уход. Сказывал, что раз так, то за полгода ентих вовсе ничего не уплатят. А каких полгода, когда до конца два месяца с половинкой осталось. Вот и не ведаю, можа, опосля сменит гнев на милость, а можа… – И он шмыгнул носом.

– Вот оно как… – несколько сконфуженно – парень жилы рвет, а я тут с подколками – протянул я. – Ну ладно, там поглядим. Но к Витовтову ходить и просить не смей – у меня на службе попрошаек нет! Говоришь, два месяца до конца года осталось… Ладно, считай, что я весь его долг взял на себя.

Одиннадцать рублей на двенадцать месяцев упорно не делилось, и я отмахнулся, округлив сумму и объявив, что ему причитается еще десять рублей, которые на днях непременно выдам, а если забуду, то приказываю напомнить самому, не чинясь и не стесняясь, ибо мне оборванцы не нужны и голодные тоже.

А напоследок посоветовал:

– Да и кафтаном новым со штанами тоже обзаведись. Считай, что и это мое повеление.

Тот благодарно поклонился и… кинулся целовать руку.

– И этого я тоже не люблю, – наставительно заметил я, смущенно выдергивая ее. – Ишь чего удумал. Поклона вполне хватит. Да и вообще, ты почему до сих пор здесь?! А ну, бегом… за сапогами!

Со двора Еловик припустился со всех ног, аж пятки засверкали, хотя…

Я пригляделся повнимательнее. А ведь и впрямь левая пятка видна – никак совсем на заднике подошва прохудилась. Вовремя я ему деньжат подкинул.

А мне теперь сразу к престолоблюстителю – предупредить и…

Я схватился за голову. Ведь сегодня же перезахоронение. Помимо того что весь день, считай, прахом, так ведь еще и неудобно-то как – давно должен быть близ Федора, чтоб поддержать, успокоить, да мало ли что понадобится.

В такой день и с более крепкими нервами люди иной раз с катушек съезжают, а тут…

Хорошо хоть, что это не настоящие похороны. Все-таки человек умер аж два месяца назад, так что скорбь скорбью, но есть надежда, что время немного припорошило рану пеплом…

Впрочем, перезахоронение все равно если и отличалось от настоящих похорон, то немного. И был плач, и была скорбь, и заливались слезами вдова и дочь.

В подробностях описывать не стану – процедура неприятная, да и ничем особым она не отличалась от обычных похорон двадцать первого века. Разве что народу было куда больше – собралась чуть ли не вся Москва, да вместо моцартовского «Реквиема» погребальный звон колоколов.

На удивление, Федор почти не плакал. Имеется в виду, что слезы лились, но парень не рыдал – лицо суровое, с окаменевшими скулами и почерневшими от гнева глазами.

По времени, кстати, процедура длилась тоже не столь долго – как раз до обедни, а если бы перед тем, как положить Бориса Федоровича обратно на свое «законное» место в Архангельском соборе, не стали служить молебен или как он там называется, уложились бы и еще быстрее.

За трапезой я, улучив момент, еще раз напомнил Федору о предстоящем визите английского посла, который, впрочем, уже прислал человека в Посольский приказ, чтобы согласовать время.

Единственное, что я посоветовал царевичу, – ни в чем впрямую не отказывать, тем более что при нынешних обстоятельствах он не вправе ничего предпринимать самостоятельно.

Так что вполне можно пообещать, что он будет ходатайствовать перед государем о предоставлении всего, что просит посол, а уж там как решит Дмитрий Иоаннович.

Далее вновь по прежнему маршруту, то есть на старое подворье Годуновых, в хату Малюты, как я про себя ее называл. Предстояло узнать, как сегодня обстоят дела у Квентина, и отдать кое-какие распоряжения Зомме.

Ехал я в задумчивости, прикидывая, что еще надлежит сделать, так что конем не правил – умный Гнедко, которого я первым делом разыскал на царских конюшнях, и сам прекрасно знал дорогу.

Однако сегодня он сплоховал и вывернул направо чуть пораньше, то есть не на ту улицу – не иначе как смутила едущая впереди подвода с душистым сеном.

Спохватился я, когда уже ехал вдоль строений Чудова монастыря, и оглянулся – вернуться или ехать дальше, аж до Фроловских ворот, а там налево.

Получалось, вернуться получится куда быстрее, но хоть я и не верю в приметы, однако… К тому же ехал я навестить Квентина, так что лучше в объезд.

И не пожалел.

Все-таки причудлива человеческая мысль – начинает с одного, а там пошло-поехало и уцепилось совсем за иное.

А началось все с того, что я приметил паренька из тройки Догляда, который быстрым шагом направлялся в сторону Фроловских ворот, а за ним на расстоянии полусотни метров даже не шел, а меленько трусил, чтоб не отстать, и сам старшой.

Куда это они?

А потом посмотрел вперед и понял куда. Там вдалеке, уже почти миновав Вознесенский монастырь, сосредоточенно топал в сторону Фроловских ворот здоровенный мужик в рясе.

По всему выходило, что отец Никодим вознамерился осуществить дальнюю прогулку. Весьма дальнюю…

Это хорошо. Давно пора.

Я легонько тронул коня в бока каблуками. Тот понял все правильно и пошел медленным шагом, еле-еле.

Пока ехал, минуя в свою очередь Вознесенский монастырь – самую богатую обитель Христовых невест, подумалось, что вообще-то даже обращение к этому монаху, которое традиционно надлежит начинать со слова «отче», само по себе кощунство, ибо деяния его, мягко говоря, не совсем соответствуют.

А вот интересно, как обращаться к той монашке, что сейчас вышла из Вознесенского? Если монах – «отче», то она, получается, «мать» или как?

И сразу попрекнул себя за то, что для меня столь простой вопрос представляется загадкой, хотя на Руси живу уже почти полтора года.

Вроде бы я слышал, что они «сестры», но, возможно, это обращение принято только между собой, а для посторонних, наверное, все-таки «мать» или еще мягче – «матушка».

Матушка…

И вновь остановился.

Так-так… А вот про матушку мы и забыли. Ай-ай-ай. Как же это я? Нехорошо.

Где там у нас проживает бывшая царица Мария Нагая – законная вдова государя Иоанна Васильевича Грозного и мать угличского царевича Дмитрия?

Помнится, Борис Федорович как-то обмолвился мне, что ныне инокиня Марфа в Воскресенском Горицком монастыре, каковой, судя по рассказам дядьки, в свое время сопровождавшего туда Анну Колтовскую, стоит на Шексне, которая приток Волги.

Более того, чтоб не вышло накладок, придется послать сразу по нескольким маршрутам – и водой, и по суше, чтоб, даже если сам Дмитрий уже послал за нею людей, перехватить ее по пути.

А Федор накатает нашему новому царю грамотку, в которой простодушно похвалится, что он, как престолоблюститель, уже позаботился и об этом, отправив за ней две сотни верных людей.

Пусть Дмитрий гадает – кому верных, а впрочем, тут и гадать не надо, раз они привезут ее в Москву.

Кем она может стать в моем раскладе – заложницей или свидетельницей, и с чьей стороны, – неизвестно. Тут все подскажет обстановка, но то, что сгодится нам эта дамочка, железно.