Страница 48 из 50
– То маршалок, – слегка покраснев, тихо пояснил Дмитрий. – В его обязанности как раз и входит наполнять всем гостям кубки с вином. – И еще тише добавил: – Да отпусти ты посудину-то.
– А он ее как-нибудь не того? – озаботился Отрепьев. – А то возьмет и выдует все, пока мы тут с тобой будем сказки друг другу сказывать. Слуги – они такие.
– Это на Руси они такие, – поправил Дмитрий, – а тут совсем иные. А коль бы и выпил – невелика беда. Кончится в этой, принесет другую, ту опорожним – третью. Сколь надо будет, столь нам и принесут. Только ты не очень-то налегай, – посоветовал он приятелю.
– Нешто жалко? – удивился тот. – Дак не твое же.
– Не в том дело. Коварное оно, – пояснил Дмитрий. – Вроде бы ничего-ничего, а потом бац по голове, и ты уже пьяный.
– Самое то, – одобрил отец Леонид. – Я как раз и хочу нажраться. Ныне, чаю, можно, потому как заслужил.
Дмитрий в очередной раз поморщился и тяжело вздохнул. Ох не такой представлял он себе встречу с Юшкой Отрепьевым, совсем не такой. Хотя чего уж тут, все правильно. Тот и раньше не больно-то чинился. Другое дело, что сам Дмитрий на это обращал мало внимания.
Не до того ему было, совсем не до того – живы, и слава богу.
К тому же хватало иных, более ощутимых неудобств, испытываемых на собственной шкуре – и ночевки в стогу сена, и скудная еда через день, а то и через два, и вши с блохами.
Куда тут глядеть на неуклюжие манеры своего спутника.
«Да и то взять, – напомнил он себе в оправдание монаха. – Я-то эти три года здесь в Литве провел, а он сызнова на Русь воротился. Так где ж ему вежеству обучаться?»
И мысли его тут же перекинулись на иное – как там и что, ведь Юшка, или как там его ныне – отец Леонид, толком ничего и не рассказал.
Но торопить не стал, выждал, пока тот выпьет, закусит, умяв добрую половину молочного поросенка, после чего подступил с расспросами.
– А чего тут особливо поведаешь? – пожал плечами тот. – Вроде бы и много всего стряслось, а помыслишь – и поведать не о чем. Повеселились мы тогда с тобой в Москве изрядно, мне оно потом долго икалось. Хотел было к матери в Галич податься, да вовремя почуял – вмиг признают. Пришлось и впрямь в Борках в монастыре укрываться. Принял там постриг, дали мне имечко Григорий, а на душе муторно, хошь волком вой. Протянул я тамо до лета, а уж опосля подался в Москву, в Чудов, к дедову брату Замятне. Тоже замаял – учит уму-разуму и учит. И днем учит, и ночью учит. Мол, токмо праведной жизнью заслужу я свое царствие небесное и искуплю все грехи. Сам-то небось в обитель подался, когда шестой десяток на исходе был, а туда же. Хорошо, что игумен Пафнутий заступился да в свою келью забрал. Пафнутия-то помнишь? – обратился он к Димитрию.
– Ну как же – вельми умный старец, начитан изрядно и рассуждать умеет – заслушаешься, – улыбнулся тот. – Мне тех двух недель, что у него отсиживались, нипочем не забыть. Я-то думал, что божье Писание хорошо ведаю, а его послушал и понял – сызнова все читать надобно да над каждым словом по пяти раз помыслить, пошто именно его там вписали да какая у него смысла.
– Никодима тоже там застал, – благодушно продолжил монах. – Его, поди-тко, тож припоминаешь?
Дмитрий помрачнел.
– И его тоже, – кивнул он, с силой сжимая в руках небольшой нож с фигурной, желтоватой кости рукояткой.
Отрепьев недоуменно нахмурился, глядя на разволновавшегося приятеля, но потом его осенило, и он, хлопнув себя кулаком по лбу, громко заржал.
– Так он, собака, и к тебе пристраивался! – веселился отец Леонид, закатываясь от хохота. – То-то, помню, ты все время за мной увивался. Это чтоб с им один на один не оставаться. А пошто ж ты тогда мне не пожалился? Я б ему уже в ту пору зубы пересчитал.
– А ты пересчитал? – обрадованно спросил Дмитрий.
– Ну по первости упредил токмо, а уж когда он не внял да сызнова ласкаться учал, пришлось врезать по роже. Скольких зубов он лишился, доподлинно не скажу, но то, что при мне сразу два выплюнул, точно. А знал бы, что он еще тогда к тебе приставал, ей-ей, и остальных бы его зубов не пожалел, – горячо заверил он довольно улыбавшегося Дмитрия. – А ты в ту пору даже не юнотой – младенцем казался, вот его и потянуло на молодое мяско. Мужик он впрямь могутный, и как ты от него вывернуться-то исхитрился в одиночку? – подивился напоследок Отрепьев.
– Будет об этом, – поморщился Дмитрий.
– Нет, ты поведай! – разгорячился монах. – Он же до пострига в кузнецах хаживал, сила в ем и впрямь изрядная.
– Неважно, – резко ответил Дмитрий. – Отвлеклись мы с тобой, а время к вечеру. Так я тебя и до ночи выслушать не успею.
– Да чего там выслушивать-то, – пренебрежительно отмахнулся отец Леонид. – Почитай, почти все время в Чудове и прожил, покамест на улице кто-то из царевых стрельцов не признал.
– На улице? – не понял Дмитрий.
– А ты мыслил, что я все время в келье у Пафнутия сиживал? Да я б с тоски сдох. Случайно вышло – взял со скуки Писание да перебелил его наново. Так, для себя, из Екклесиаста-проповедника кой-что. Пафнутий узрел и залюбовался – у меня ж и впрямь буквицы, ровно ратники на государевом смотру, одна к одной, одна к одной. Так и стал ему все перебеливать, покамест слух обо мне до самого патриарха не дошел. Тому тоже мои хитрости в художестве[68] по нраву пришлись. Правда, я сбрехал, что диакон, а то бы он простого монаха так к себе не приблизил, – повинился Отрепьев, и лицо его тут же приняло мечтательное выражение. – А какие яства я с его стола едал… Вот хошь ныне уже и пузо сытое, но как вспомню, дак полон рот слюней.
– Что ж за яства? – вежливо уточнил Дмитрий. – Ты скажи, а я распоряжусь, чтоб тебе и тут такие приготовили.
Григорий насмешливо хмыкнул, окинул презрительным взглядом изрядно захламленный им же стол и надменно махнул рукой.
– Нешто тут такое сготовят? Известное дело – ляхи. Ну пирог с щучьими телесами они, можа, и осилят кое-как, а вот сбитень сварить – дудки. Али, скажем, пирог на троицкое дело испечь – и тут кишка тонка.
– Сбитень я тут и сам ни разу не пивал, – согласился его собеседник. – А уж с пирогом, мыслю, должны управиться! Поясни как, и они тебе его вмиг испекут.
– Не-э, – уверенно замотал головой монах. – Начинка – ладно, тут куды ни шло, а сам-то пирог из просфорного теста делают, а у них тут просфоры опресноки[69] пекут, так нешто им возмочь?
– Ну и господь с ним, с тестом этим, ты далее сказывай, – поторопил монаха Дмитрий.
– А что далее? Сиг бочешной под хренком оченно я уважал, огнива белужьи в ухе, окунька рассольного из живых…
– Погоди-погоди, – остановил его Дмитрий. – Ты сейчас об чем сказываешь?
– Про блюда с патриаршего стола, – невозмутимо пояснил Отрепьев. – Сам же велел.
– Я про странствия твои говорил, – поправил его Дмитрий. – Далее-то ты куда подался?
– Да я бы вовсе никуда не подавался, прижился уж там, но тут Пафнутию некая старица от старца весточку прислала. Мол, коли объявится Юшка Отрепьев, дак пущай немедля идет повидаться с давним своим знакомцем и передаст ему заветное словцо: «Пора». Понял ли, от кого я к тебе прислан?
– Не-эт, – удивленно протянул Дмитрий.
– Скоро ж ты позабыл благодетеля свово, – усмехнулся монах. – То ж боярин Федор Никитич Романов, кой ныне тож пострижен яко монах Филарет, а старица – инокиня Марфа, бывшая женка евонная, Ксения Ивановна. – Он тяжело вздохнул, задумчиво поскреб бороду и признался: – Я-ста поначалу не схотел идти, больно пригрелся, а она вскорости второго гонца прислала. Да и Пафнутий коситься учал. Мол, забыл я долг свой пред господином, а оное негоже. Покамест в раздумьях пребывал, тут-то меня и признали стрелецкие собаки. Пришлось бежать. А куды схорониться? Опять же в монастыре. К рубежам не сунуться, потому я сызнова на восход утек, прямиком по Москве-реке, а далее по Оке. Доплыл до Мурома и осел там в Борисоглебской обители. А чтоб никто меня не приметил, поведал, что жажду великую схиму принять да в затвор уйти. Ну, сменил имя Григорий на Леонида, клобук на куколь[70], посидел месяцок в келье и понял – лучше на дыбу, чем так вот, взаперти. И подался я сызнова в Москву.
68
Художество означало в то время специальность, профессию, а под хитростью подразумевалось что-то особенное, изысканное, замысловатое в том или ином деле. Здесь можно перевести так: изысканность в письме.
69
Имеется виду, что католическая церковь использует для выпекания просфор пресное тесто без соли.
70
В е л и к а я с х и м а, или схимничество – своего рода повторный монашеский постриг, при котором постригаемому давали новое имя. К у к о л ь и к л о б у к – виды головных уборов. Первый полагался великосхимнику, а последний – простому монаху.