Страница 24 из 50
Нет, я не испугался его гнева в отношении себя. Вон как возвысил – в названые сыны произвел, так что, даже если и разорался бы, все равно потом остыл бы.
Просто смысла не было.
Первую вспышку гнева бесполезно унимать словами. Она глуха и безумна, он меня просто не услышит – злость прочно заткнула ему уши.
Гораздо выгоднее обратиться к нему потом, когда он слегка успокоится – лекарство приносит пользу, если давать его в промежутках между приступами, а не во время их.
Потому я не стал усугублять и, так и не сказав ни слова, вторично поклонился и вышел.
Машинально протопав по многочисленным коридорчикам и лесенкам до самого Красного крыльца, я очнулся лишь на улице, когда начинающаяся метель щедро плеснула мне в лицо сухими крупитчатыми снежинками, больше напоминавшими горошек.
Лишь тогда я немного пришел в себя, хотя по-прежнему не представлял, что можно предпринять в такой ситуации.
Нагнувшись к только что наметенному близ угла небольших деревянных перилец сугробику, я щедро черпанул из него снега и старательно протер лицо. Показалось мало.
Импровизированное умывание длилось минут пять. Щеки к этому времени, скорее всего, уже не румянились – полыхали кумачом, но мне было не до них. А потом кто-то тронул меня за плечо.
Оглянулся – стрелец.
– Меня до тебя, княж Феликс Константиныч, царевич Федор Борисыч прислал. Велел вопросить: неужто не заглянешь ныне? Сказывал тако ж, что, мол, коль не возжелает, то не нудить[37], потому как с дороги, одначе хошь и на краткий миг, но повидаться надобно, потому как кой-что поведать потребно.
Стрелец заговорщически огляделся по сторонам и, встав на цыпочки, чтобы достать до моего уха, негромко произнес:
– Сказывал царевич, что хочет тебе тайное поведать о твоем знакомце, как его бишь, запамятовал вовсе… Колине. Потому ты к государю не ходь, а поначалу к ему, значится, к царевичу.
Хороший совет, мудрый. Жаль только, что выполнить его не в моих силах – побывал я уже у государя. А вот что касается Федора…
«Точно! Царевич! – осенило меня. – Царь ему во всем потакает, так что и просьбу отпустить Квентина тоже выполнит. Ну пускай наполовину, скажем, сошлет куда-нибудь. Главное, чтоб не выдавал англичанам. В Лондоне ему не отмазаться. Если уж даже за оскорбление королевского величества полагается смертная казнь через повешение, четвертование и колесование, то самозванца…»
Однако в ответ на все мои убеждения и упрашивания Федор только беспомощно разводил руками.
– Все мне ведомо, княж Феликс, ан ничего покамест не поделать. – Паренек чуть не плакал от огорчения. – Ежели бы не вирши… – тоскливо протянул он. – Да тут все одно на одно наложилось, яко черт нашему плясуну ворожил! Едва батюшка с аглицкими послами переведался, кои ему ответствовали про княж Квентина, дак он мигом сам к нам в светелку спустился, а тут…
Из дальнейшего сбивчивого рассказа стало ясно, как именно влюбленный сопляк влетел, причем так круто, что дальше некуда, поскольку момент для входа Борис Федорович выбрал самый неподходящий.
Для Дугласа, разумеется.
Поведанная английскими послами новость оказалась настолько ошеломительной для Бориса Федоровича, что он и впрямь еле усидел на месте, а потом прямиком из Грановитой палаты[38], как сидел на троне в парадном облачении и саженной шубе, так в том и поспешил в комнату для занятий сына. Ну разве что державные регалии оставил, да и то не все.
Особый индрогов посох[39] он так и не выпустил из рук – столь сильно торопился.
У самого входа он приостановился, чтоб немного отдышаться, услышал такое, что даже поначалу не поверил, и осторожно заглянул внутрь.
Петли двери были хорошо смазаны, потому при ее открытии не раздалось ни малейшего скрипа, а присутствующие были настолько увлечены, что даже не заметили постороннего.
К тому же из-за решетки входную дверь не видно, Квентину было не до того, да и находился он к двери спиной, а Федор, стесняясь присутствовать при столь откровенных излияниях сердечных чувств своего учителя, под явно надуманным предлогом вышел в соседнюю комнату.
От увиденного Годунов поначалу даже растерялся. Одно дело услышать, а другое – увидеть своими глазами.
Дело в том, что как раз в этот самый миг влюбленный шотландец, стоящий на коленях и патетически прижимающий одну руку к груди, призывно протягивал другую к решетке.
При этом он звонко призывал смилостивиться над несчастным влюбленным и дать для лобзания хотя бы малый перст…
Если бы еще нянька царевны не заснула…
При ней Ксения на такое не решилась бы, а тут, воровато оглянувшись на свою дрыхнущую дуэнью, она смилостивилась и просунула пальчик через решетку. Квентин коршуном метнулся к нему…
И все это на глазах у царя, который, остолбенев, наблюдал происходящее…
Голос Борис Федорович подал всего через несколько секунд, когда пришел в себя, но и этого времени Квентину оказалось предостаточно, чтобы приступить к поцелуям.
Дальнейшие подробности живописать ни к чему, да я ими и сам не очень-то интересовался, прекрасно зная конечный результат.
– Ксюха тоже третий день сама не своя ходит, – уныло продолжил царевич. – Нешто она мыслила, егда перст свой протягивала, яко оно все обернется? Уж больно ее жаль разобрала, вот и сунула мизинчик…
И тут же, в продолжение сказанного, раздался дрожащий от сдерживаемых слез грудной девичий голос:
– Не серчай, княж Феликс Константиныч. И впрямь помыслить не могла, что так оно все… Не виноватая я… – Не договорив, она заплакала.
«Ну да, не виноватая, он сам пришел, – вздохнул я. – Только то, что смешно в кино[40], в жизни…»
– Чего уж тут, – сказал я. – Снявши голову, по волосам не плачут.
– Я в ноги батюшке паду… – раздалось из-за решетки. – Он добрый… поймет… Поверит, что не люб он мне. Жаль взяла – эва как молил, да и забавно стало, вот и…
– И я тож государю поклонюсь, – заверил меня Федор, подозрительно шмыгая носом. – Батюшка завсегда мне в таковском потакал – неужто ныне не смилостивится?!
– Только побыстрее, – попросил я, хотя и не особо надеялся на положительный результат.
Если бы что-то иное – шансы были бы неплохие. Насколько я понял из рассказов царевича, Борис Федорович очень трепетно относился ко всем прихотям сына, тем более что тот особо не доставал ими своего отца, памятуя о мере.
Но тут особый случай.
Квентин оказался в глазах царя не просто влюбленным идиотом, но, как он его только что при мне назвал, самозванцем.
И это в то самое время, когда на юге Руси город за городом переходит под власть еще одного самозванца. К тому же переходит не по принуждению, а, что царю обидно вдвойне, исключительно по доброй воле.
И тут под носом возникает второй, посягающий даже не на Русь, а на самое святое для Бориса Федоровича – на семью в лице единственной и горячо любимой дочери, которая для него, как мне помнится, «светлый ангел».
Вот они и слились в его глазах в единое целое – тот южный Лжедмитрий и этот лжекоролевич и лжезять.
Да так крепко слепились – поди отдели.
– Побыстрее нежелательно бы, – замялся царевич. – Как бы хуже не вышло. Еще б седмицу выждать, чтоб гнев евонный утих, а уж тогда…
– Квентин теперь у Семена Никитича гостюет, – пояснил я. – Потому ему каждый лишний час там, как день, если не месяц. Да и хилый он здоровьем. Еще когда сюда ехал, еле-еле с того света вытащили. А в пыточной на дыбе да под кнутом из него живо остатки здоровья вытрясут.
– Батюшка обещал, что опрошать с бережением станут, – торопливо заверил Федор. – Сам при мне так Семену Никитичу сказывал: мол, увечить не удумай.
– И на том спасибо, – вздохнул я. – Вот только боюсь, что с него и кнута хватит. – И развел руками. – После всех этих новостей ты уж прости, царевич, но нынче я занятия вести не в силах. Да и завтра-послезавтра тоже.
37
Здесь: не принуждать.
38
Начиная с 1591 г. эта палата была постоянным местом посольских аудиенций. Кстати, она используется для представительских целей и по сей день.
39
Специальный посох, который использовался царями в особо торжественных случаях. По поверью, изготовлен он был из рога единорога (отсюда и искаженное его название – индрогов), который помимо всего прочего защищает от дурного глаза, если посол-иностранец умышляет недоброе.
40
Имеется в виду эпизод из кинокомедии Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука».