Третьего не дано?

Тогда двадцатилетнему Федьке досталось изрядно – ребра болели с неделю, а синяки сошли еще позже. Ныне, спустя чуть ли не десяток лет, был второй раз, когда Никита Романович точно так же не разбирался, по какой части тела огреть своего сына.

И еще хорошо, что большинство ударов приходилось по спине да по ребрам – сказывалась многолетняя привычка выбирать для побоев именно эти места. Однако помимо них изрядно досталось и рукам, которыми Федор закрывал голову, и заднице, и ногам.

Упарившись – все ж таки не молодой, да и зрелость тоже давно пролетела, – Никита Романович наконец бросил плеть и взвыл:

– Да в кого ж ты такой уродился-то?! Нешто можно с родной племянницей жены блудить?! Как у тебя ума-то хватило? Это ж не просто блуд, а двойной! Дык ведь такое тебе уж ничем не замолить, поганец! И не вой, слухать тошно! – прикрикнул он на жалобно постанывавшего Федора, который, закрыв лицо руками, продолжал недвижно лежать на кровати, густо облепленный пухом из разодранной плетью перины. – Вот что теперь мне делать?! – вновь обратился Никита Романович к мгновенно утихшему сыну. – Ежели до государя дойдет, дак он ведь повелит взаправду с тебя шкуру содрать. Был бы ты волен, тогда проще – раз, и оженился бы на Соломонии, а ныне как? И как тебя черт угораздил – ведь она племяшка твоя!

– Какая же племяшка? – резонно возразил Федор, сообразив, что, кажется, миновало – больше батюшка учить не станет, поскольку выдохся. – Сестрична[27] она моей женке Прасковье, а мне Соломония вовсе никто. Опять же Шестова она.

– Еще поведай, что и ты Соломонии не зять, – тяжело выдохнул Никита Романович. – Шестова-то она по батюшке по своему, Ивану Васильевичу, а мать-то ее, Марья, в девичестве такая же Смирная-Отрепьева, как и твоя Прасковья. Аль запамятовал, что они с твоей женкой сестры родные, токмо Мария постарее гораздо?!

– Болезная она, Прасковья-то, – осторожно пояснил Федор. – Всю жизнь болезная была, даже когда со мной под венцом стояла. Пошто оженил на таковской? Потому так и сложилось.

– И тут брешешь, – устало возразил Никита Романович. – Здоровущая она была, аки бык-трехлетка, егда замуж за тебя пошла. На ей впору мешки с мукой таскать. И пошто оженил тебя на ней – тож ведаешь. Мне Ванька Смирной-Отрепьев жизнь спас. Ежели бы от пули свейской не закрыл, меня б здесь вовсе не было. Меня закрыл, да в свою грудь все приял, а пред смертью и завещал детишек поберечь.

– Дак поберечь, а не своих детишек на его женить, – возразил Федор. – Да еще на больных!

– Ежели б ты ее не лупил всякий день без роздыху, она и поныне здоровой была бы.

– Сам еще пред свадебкой учил меня в строгости женку держати, – огрызнулся Федор.

– В строгости, дурья твоя голова! – вновь взорвался Никита Романович. – А тому, чтоб по пояснице, да по бокам, да по пузу, я тебя не учивал, а вовсе иное сказывал – бить надобно с бережением. Вот чего тебе не хватало от нее, что ты так изгалялся?

– Детишек у нее не было, вот чего, – вложив в голос как можно больше искренности, пояснил Федор.

– И опять брешешь, – всплеснул руками Никита Романович. – Мыслишь, не ведаю я, что она первенца своего от твоих же побоев скинула? Ан, шалишь, возвестили люди добрые, чья в том вина. – Он строго погрозил сыну кулаком. – И со вторым спустя годок тако же приключилось. Ныне последних лета три и впрямь пустой ходит, дак и тому, ежели призадуматься, ты виной. Когда последний раз топтал женку, сказывай?!

– Ну, батюшка, ты и вопрошаешь, – засмущался Федор. – Чай, о таковском и попу не сказывают.

– А я и без того ведаю – о прошлое лето, – хмыкнул Никита Романович. – Дык как же ей, сынок, понести от тебя, коль ты с ей не тешишься?

– Отвратна она мне, – проворчал Федор, не зная, что еще сказать в свое оправдание. – И вонькая стала. Смердит от ей так, что в постели не продохнуть.

– Дак ты ж ей все нутро отбил! – возмутился Никита Романович. – Как же ей не смердеть, коль гниль идет от твоих побоев?! – И, не удержавшись, съехидничал: – А сестрична, стало быть, вкусна, выходит? У ей промеж ног никак медом для тебя намазано.

Федор молчал. А чего отвечать, когда и впрямь кругом виноват. Разве что…

– А ты слыхивал, тятенька, яко в народе бают: «Сучка не всхочет, так и кобель не вскочит»?

– Стало быть, сызнова Соломонии вина, и ничья боле, – перевел его речь на свой лад отец. – Хитро ты закрутил, ой хитро. Можа, кто и поверил бы тебе, ежели бы оная девка, к примеру, в Москве жила да вдовела вдобавок. Тады куда ни шло. А так, сидючи под крылом родительским, в сельце захудалом, да в девках будучи – тут иное на уста просится. И вон чего мне невдомек, – чуть помолчав, уныло произнес Никита Романович. – Ладно, слюбились. Бывает. Все не без греха. Но пошто ты ей пузо сотворил, стервец?! Нешто ты не ведал, чем оно обернется? Тебе ж надысь три десятка сполнилось, дак должон понимать.

– О таковском, батюшка, и вовсе не думалось, – в первый раз честно повинился Федор, но и тут нашелся, где слукавить, хоть частично, но перевалив с себя вину на чужие плечи. – К тому ж о дитяти думать не мужику надобно, а бабе. Ить ей рожать-то, не мне, дык пошто она о том не помыслила?

– Она-а-а, – насмешливо протянул Никита Романович. – Коль у мужика в годах в голове ветер на дуде играет, дак куда девке в осьмнадцать лет о том помышлять?

– Ежели ее батюшку удоволить чуток, дак и шуму никакого не будет, – робко предложил Федор.

– Чуток?! – возмутился Никита Романович. – Твое «чуток» не в один десяток деревень встанет! Да ишшо сколь серебра отдать придется. Мыслишь, батюшка ее из дурней? Был бы таковским, давно бы голову на плаху положил. Эвон сколько людишек, хошь и в ближней тысяче у царя были, да не чета ему, из князей али бояр родовитых, ан все одно – исказнил их государь. Да и наших родичей сколь полегло! – Никита Романович скорбно вздохнул и перекрестился на висящие в углу иконы.

Федор последовал его примеру, но невольно подумал: «А иное взять, и впрямь выходит – все, что бог ни делает, все к лучшему. Эвон сколь нам от покойных добра да вотчин перепало. Конечно, у царя куда поболе осталось, но и нас Иоанн Васильевич от щедрот наделил, не поскупился».

Меж тем отец его продолжал:

– А Шестов ничего, удержался[28]. И хошь звезд с небес не хватал, но и с седла не ссаживался. Опять же сколь он уже подле государя? Таких-то, кто чрез все прошли, государь особливо ценит, и, коль тот с жалобой к нему заявится, одному богу ведомо, чем оно обернется, и не токмо для тебя одного, а для всего рода нашего. Так-то сын, – грустно подытожил он и умолк.

Молчал и Федор. А что тут скажешь? Суровость царя всем ведома. Это он себе позволяет что угодно, а случись подобная оказия с кем-нибудь иным, так первым взревет.

Никита Романович, кряхтя, нагнулся, подобрал с пола брошенную плеть, задумчиво посмотрел на нее, потом оценивающим взглядом окинул сына.

«Никак сызнова лупить учнет, – взволновался Федор. – Тут и без этого все тело как огнем горит, а он по новой измышляет. Чего бы удумать-то эдакого?»

И тут его осенило.

Он чуть не завопил от радости, остро пожалев в этот миг о том, почему эта мысль не пришла к нему несколькими днями раньше, тогда столь тягостный разговор с отцом сложился бы совершенно иначе.

Впрочем, грех сетовать, главное, что мысль все-таки пришла.

– Я, батюшка, вот как удумал. Прасковья все едино долго не заживется на белом свете. Не в нынешнюю зиму, дак в другую, а богу душу отдаст.

– По твоей милости, – не удержавшись, съязвил Никита Романович.

– На икону побожусь! – Федор вскочил с постели и перекрестился. – Опричь одного раза я ее за все нынешнее лето и пальцем не тронул. А наперед и вовсе не коснусь, в том ныне пред Спасом зарок даю.

– Зарекалась свинья, – буркнул Никита Романович. – Что проку-то в том? Ты уж все сотворил. Теперь об ином измышлять надобно.

27

С е с т р и ч н а – дочь сестры, племянница.

28

Началом карьеры при царе Иване IV Грозном для Ивана Васильевича Шестова послужило избрание в царскую ближнюю тысячу.