Страница 8 из 47
— Что, почта была?
— Да, вот письмо от матери получил.
— А мне… мне не было?
— Не знаю, Галеев вот сунул… больше ничего не сказал. Нет, наверное, он же знает, что ты со мной в наряде.
— Что они там, суки, вола за… тянут. Обещали же… Тут каждую минуту под смертью, а они там… сволочи.
Бедрицкий, как и Дроздов, рос в «неполной» семье, без отца. Но у матери, универмаговской продавщицы, по его словам, всегда были хахали, и нынешний, со связями, обещал помочь.
Дроздов разорвал конверт и вынул пачку сложенных вдвое тетрадных листов, исписанных знакомым округлым почерком.
«Толенька, сынок, здравствуй. Наконец-то дождалась от тебя письма. Пиши как можно чаще, что бы ни случилось. Господи, ты все-таки попал в это пекло. За что такое наказание? И без того я всей жизнью наказана, тебе-то за что? Видно, весь род наш невезучий. Прадеда твоего кулачили, а богаче его не трогали, деда на войну с язвой забрали, а его дружкам здоровым бронь сделали, он в могиле давно, а они, некоторые, и по сей день живы и здоровы.
Прости, сынок, понесло меня, но не стану зачеркивать, рвать и новый лист начинать, боюсь, остановлюсь и потом уже не смогу написать все, что хочу, духу не хватит. Ты прости меня, Толя, что не сумела тебя от армии уберечь. Кляну себя за дурацкую стеснительность мою. Господи, ведь у матери на первом месте должно быть ее дитя, а все остальное — ерунда, чушь, мишура. Ведь знала, что новая война с чеченцами неизбежна, но думала, что еще не скоро и ты успеешь отслужить. Забыла, что мы все невезучие, на авось понадеялась…»
Начался обстрел. Работал «ГРАД» с вершины горы. Воющие искрящиеся снаряды проносились над головой и отзывались эхом разрывов где-то за «зеленкой». Продолжавшийся минут пятнадцать обстрел прекратился так же внезапно, как и начался, видимо, корректировщики сообщили, что «духи» покинули обстреливаемый «квадрат». Тут же над вершинами гор проплыли несколько «вертушек» туда, куда только что летели снаряды.
Содержание письма пока что соответствовало ожиданиям. Дроздов с некоторым усилием вновь заставил себя читать — до конца послания было еще далеко.
«… Могла, могла я тебя, сынок, избавить от призыва, наскрести, занять деньги, к отцу твоему, наконец, обратиться, сунуть кому надо, чтобы болезнь тебе выдумали, многие ведь так поступали. Прости, прости меня, дуру, с принципами моими, будь они прокляты. Тебе, конечно, мои причитания не помогут, но я хочу хоть отчасти искупить свою вину перед тобой. Сейчас, конечно, все от тебя зависит. Толя, сыночек, сделай все, что в твоих силах, но останься жив, вернись оттуда. Прости за все: за то, что рос без отца, детства нормального, даже образования я не сумела тебе дать, прости. Но сейчас надо думать о том, как тебе выжить, и для этого я хочу поделиться своим опытом. Не знаю, поможет ли это тебе, но сейчас это все, что я могу для тебя сделать…»
— Что мать-то пишет? — спросил Бедрицкий, пытаясь сосредоточиться на мытье посуды.
— Да так, переживает, — не отрываясь от письма, ответил Дроздов.
— А моя не переживает… Я уж сколько писем отправил, а она на три письма одним отвечает. Некогда, хахалей своих ублажает, сорок пять уже, а все никак не нагуляется. Плевать ей, что меня тут каждый день угробить могут.
— Не может мать так к сыну относиться, — оторвался от чтения Дроздов.
— Ты мою не знаешь. Я ей на… не нужен. Она мне сколько раз говорила, что я ей всю жизнь испоганил, из-за меня ее замуж никто не взял.
— Все равно не может, — убежденно повторил Дроздов. Он встал, и, осторожно выглянув из-за бруствера, убедился, что все вокруг спокойно, хотя и без того днем активности от «духов» было ожидать трудно. Он сполз назад, в окоп, и возобновил чтение.
«… Прошу тебя отнестись к тому, что расскажу дальше, серьезно, это может тебе пригодиться. Ты ведь знаешь, что я училась в Краснодаре, в пединституте. Там работала старая знакомая твоей бабушки, она и помогла мне поступить. Но то, что меня вместе с несколькими другими выпускницами по распределению направили в Чечню, тогда это была Чечено-Ингушская АССР, я никому никогда не рассказывала. Слухи о тамошних ужасах уже и тогда ходили, но они были настолько невероятны, особенно для меня, приехавшей из Центральной России, что я бы в них никогда не поверила, если бы сама не увидела. В то время отказаться от распределения было почти преступление, и мы поехали в этот райцентр, не хочу даже называть его, там везде, где большинство населения составляли чеченцы и ингуши, творилось то же. Власть же посылала нас, молоденьких девчонок, так же, как в обычный русский город или село. Тогда я сбежала буквально через несколько дней после того, как приехала, не успев даже выйти на работу. Потом имела массу неприятностей, даже диплома лишить грозили. Позднее я узнала, что пережили мои подруги, там оставшиеся. Те из них, кто не находили чеченцев, которые за постель соглашались стать их защитниками и покровителями, подвергались каждодневным оскорблениям днем, а ночью баррикадировались в общежитии и выдерживали настоящую осаду, потому что к ним постоянно рвались местные джигиты. И все равно насилий многим избежать не удалось, как правило, групповых. А потом женщины-чеченки плевали им в лицо в школе и на улице, а мальчишки, их же ученики, швыряли камнями. Жаловаться, писать куда-то их отговаривала местная администрация, просто запугивали, и они молчали. И вырываясь оттуда, они молчали о своем позоре, молчат по сей день и никогда не признаются.
Тебе трудно в это поверить, и, наверное, ты не понимаешь, зачем я тебе об этом пишу. Потерпи, прочитай все до конца. Только сразу хочу тебя предупредить, чтобы ты не воспринимал чеченцев поголовно как нацию преступников. Просто в чеченской глубинке всегда была такая норма поведения в отношении к русским. Примерно то же можно сказать и обо всех прочих кавказских народах, но чеченцы всегда были «лидеры». А в своих семьях эти ночные насильники вполне могли быть отзывчивыми, вежливыми детьми, заботливыми отцами, мужьями, братьями. Я тебе об этом пишу, чтобы ты, не знающий Кавказа, понял, что представляют собой люди, против которых тебя направила наша проклятая во все времена власть, а я не смогла тебя уберечь…»
Звонок полевого телефона заставил Дроздова вздрогнуть, он машинально взял трубку:
— Слушаю, шестой.
— Это кто, Дроздов? — раздался в трубке сухой насмешливый голос.
— Так точно, товарищ прапорщик.
— Почему в четыре часа доклада не было? — Голос приобрел угрожающий оттенок. Дроздов бросил тревожный взгляд на свои простенькие часы, на которые не позарился ни один «дед». Стрелки показывали уже половину пятого.
— Извините, товарищ прапорщик, запамятовали.
— Я-то извиню, а «духи» как… у них тоже извинения попросишь?!. Смотреть в оба, есть разведданные, что этой ночью возможна вылазка диверсионной группы.
— Ясно, товарищ прапорщик.
— Что тебе ясно?!. Проспите «духов», они вам бошки поотстригут и мамашам в посылках пришлют!.. Не спать, суки, проверять буду! Понял?!
— Понял, — тихо ответил Дроздов. — Перед ним рисовалась картина: мать открывает посылку…
— Взводный звонил… что сказал? — Бедрицкий домывал посуду.
— Чтобы не спали… ночью «духи» полезут.
— А черт… надо же… именно в наше дежурство.
«… Тогда я сумела бежать и вернуться в Пензу. Потом я познакомилась с твоим отцом. Он преподавал физкультуру в той школе, куда я кое-как устроилась. Понемногу все стало забываться, но все же я сама себе дала зарок — больше туда ни ногой. Но, видно, на роду мне было написано пережить то, от чего бежала. Я расскажу тебе то, чего, кроме твоего отца, никто не знает. Лучше бы ты и дальше не знал истинную причину нашего развода, но раз ты там, то должен узнать и это. Тогда тебе исполнилось только три года. Твой отец очень хотел съездить в отпуск на юг. Но мы были еще молодыми педагогами, а все профсоюзные путевки распределяли между ветеранами и имеющими всякие педагогические отличия. Несмотря на мое противодействие, он настоял, чтобы мы поехали дикарями. Почему я не уговорила его поехать в Крым, сама не знаю. Он был такой уверенный, сильный, имел разряд по самбо, и мне так хотелось чувствовать себя за ним как за каменной стеной. Господи, да на какие стены можно надеяться на Кавказе, если там даже закон не закон. Тебя мы оставили у бабушки, а сами поехали, сняли в Адлере комнату, а через неделю вернулись, а еще через месяц развелись.
Я знаю, для тебя наш развод всегда был загадкой. Ведь ты не верил моим отговоркам о несовместимости характеров. Но разве могла я тебе объяснить, что тебя отца, а меня мужа лишил Кавказ, нравы, привычки, сложившиеся там? Там всегда насиловали многих отдыхающих, да и не только отдыхающих. Местное русское население вытесняли из их станиц именно посредством «постановки на конвейер» русских женщин. Прибегать к защите закона было бесполезно, там все — от прокурора до последнего милиционера — покупалось и продавалось. Самое большее, что удавалось тем, кто не побоялся огласки, получить какую-то денежную компенсацию с родственников насильников. Но чаще в итоге случалась только огласка, позор. Этнические кавказцы всегда жили богаче русских, и родовая взаимовыручка у них куда крепче — собрать деньги на адвокатов, подкуп судей и свидетелей для них не составляло труда. Потому многие пострадавшие все скрывали.
Мы тоже предпочли скрыть. Это была группа подростков, четыре человека. Они ловили по побережью одиноких отдыхающих. Самбо твоему отцу не помогло, его просто ударили камнем по голове, и он потерял сознание, а мне зажали рот, чтобы не кричала. Мне тогда было двадцать восемь лет, твоему отцу тридцать, а тем лет по пятнадцать-шестнадцать, я таких учила. Кто они были, не знаю, все происходило молча, так что нельзя было определить их национальность, хотя я и слышала, что в основном этим ремеслом на побережье промышляла абхазская и адыгейская молодежь.
Твой отец предпочел исправно платить алименты, чем жить с женой, побывавшей под «черными мальчишками», а объяснил мучениями совести, что не сумел защитить. Но сейчас не время об этом. Господи, я так боюсь за тебя. Почему я тебе не рассказала всего этого раньше? Стеснялась, сынок, да и надеялась, что жизнь никогда не занесет тебя в это проклятое место…»