Мы все - осетины

Михайлов Максим

Мы все осетины

День первый

Горы надвинулись как-то разом, обступили со всех сторон, словно войско сказочных великанов. Суровые, поросшие редким сосновым лесом, а кое-где и просто голые, с ободранными боками обрывистых скал и каменистых осыпей. Льдистой броней, рассеченной темными провалами трещин сверкают в отдалении высокие пики — трехтысячники, вершины которых находятся выше линии таяния снега и потому, там всегда зима, даже сейчас, когда мы почти задыхаемся в накаленной августовским солнцем железной коробке машины. О существовании в мире автопромышленности такого чуда, как кондиционер наш верный механический конь похоже даже не подозревает, равно как и его хозяин, пожилой черноусый осетин, по-кавказски молчаливый и деловитый.

Дорога пролегает по дну ущелья, вдоль весело бьющейся о камни горной речки. Никаких столь стереотипных для гор и потому ожидаемых серпантинов, просто ровный неторопливый подъем. Горы повсюду, справа, слева, впереди, а теперь уже и позади, окраинные постройки Владикавказа неожиданно быстро пропадают из виду и теперь у меня уже полное ощущение того, что я неожиданно выпав во временную дыру вернулся минимум лет на двести назад. В те времена, когда в этом диком краю еще обитали гордые воинственные племена, боровшиеся с извечными попытками грузинских князей подчинить их себе, а победоносная русская армия еще только втягивалась сюда с северных равнин, для того чтобы раз и навсегда привести эти земли под тяжелую, но справедливую руку России, несшую местным народам не иго колониализма, а новую жизнь и цивилизацию. Вот так оно, наверное, все тогда и выглядело. Мало что изменилось с тех пор. Те же вечные и практически неизменные горы, та же, несущаяся вниз к плодородной равнине бурная горная речка, те же редкие домишки прилепившиеся к склонам. Вот разве что вездесущие столбы линии электропередач портят впечатление, но если очень захотеть их можно просто не замечать.

— Что ты прилип к окну? Совсем охмурел? Не слышишь, что говорю?

Чувствительный тычок локтем в бок возвращает меня в прозаическую реальность, вырывая из дикого средневековья и мгновенно перенося обратно в начало двадцать первого века.

— Ну чего тебе?

С досадой разворачиваюсь назад, туда, где вольготно раскинувшись в одиночку на сиденье развалился Фима Федорцев, заклятый друг и бывший одноклассник собственно и втравивший меня в это вот путешествие.

— Чего, чего? — недовольно бурчит Фима. — Я с тобой уже полчаса разговариваю, и только сейчас сообразил, что ты опять где-то в облаках витаешь…

— Да, ладно, так уж и полчаса, — слегка смущаюсь я. — Просто красота вокруг такая! Вот и отвлекся, ты сам что, неужели не видишь? А еще фотограф-профессионал!

На самом деле мне слегка неудобно за свою детскую восторженность, уж слишком сильно она не соответствует тому образу, который я старательно культивирую для всех окружающих, той маске, которую повседневно ношу. Фима хоть и свой в доску парень, а все-таки совсем необязательно представать перед ним в виде этакой сентиментальной размазни. Зуб даю, не оценит! Уж слишком он прагматичная натура. Вот даже сейчас, я прямо предвижу, что он ответит. Ну-ка!

— Говно, а не натура! — не задумываясь и на секунду припечатывает Фима, вызывая тем самым осуждающий взгляд водителя через плечо, но абсолютно этого не замечая. — Конечно общий план можно было бы сделать неплохой, а если с высоты откуда-нибудь снимать, так и вообще сказка. Но это только пейзажистам интересно. Нормальных денег на таких фотках не срубишь! А если здесь какую-то конкретику лепить, на этом фоне, то без всякой разницы, тут делать или где-нибудь в овраге в Подмосковье, один черт ничего видно не будет. Вот только в Подмосковье работать можно нормально с комфортом, а тут…

Фима горестно машет рукой и отворачивается к окну, укоризненным взглядом провожая летящие мимо окрестности. Вот, что и требовалось доказать! В этом он весь! Фотограф-трудоголик специализирующийся на различных жареных фотографиях аварий и природных катастроф, горячих точек и прочих мест, куда нормальный человек не полезет ни за какие деньги. Фима ненормальный, за это его и ценят во множестве информационных агентств по всему миру. Знают, что этот сумасшедший русский за совсем плевые деньги способен слабать качественный фоторепортаж хоть из жерла действующего вулкана, хоть из приемной самого Сатаны. Только плати! Иногда мне кажется что вот такая беспорядочная, полная адреналина, невероятных приключений и встрясок жизнь притягивает Фиму сама по себе. И даже перестань вдруг в одночасье издательства, редакции и агентства платить ему деньги, он все равно будет продолжать мотаться по всему миру с неразлучным кофром для фотоаппаратуры и штативом под мышкой, выискивая, куда бы еще затащить свою задницу. Причем обязательно в такое место, где ее могли бы подпалить на извержении вулкана, завалить камнями при землетрясении, а то и просто прострелить меткой снайперской пулей.

Решив малость подразнить приятеля, я с искренним возмущением начинаю выговаривать ему:

— Ну послушай, нельзя же так! Как можно всё и вся всегда оценивать лишь с точки зрения работы? Ты приглядись только, какая красота вокруг! Неужели ты не ощущаешь мощи и величия этой природы, силы и вечности, которыми просто дышат эти скалы. Неужели в твоей заскорузлой душе так-таки ничего и не шевельнется, не зазвучат аккорды симфонии Баха, не дрогнет ни одна чувственная струнка…

— Кто это, Бах? — перебивает он меня демонстративно зевая.

— Бах, это великий композитор, дубина ты стоеросовая!

Я перевешиваюсь через спинку сиденья, чтобы дать ему отеческий подзатыльник, но Фима ловко уворачивается, тыкая мне в лицо крепким кукишем и радостно улыбаясь. Натянувшийся ремень безопасности не дает мне до него добраться и позволяет фотографу безнаказанно гримасничать сколько влезет издеваясь над моей беспомощностью. Чертов ремень, и чего я пристегивался, гаишников на этой трассе, похоже не найти днем с огнем. Осетин-водитель кстати застегивать эту удавку и не думал, даже тогда, когда мы петляли от автовокзала по узким улочкам Владикавказа, выбираясь на шоссе.

— Это ты у нас мазила-художник, вот и восхищайся колоритностью видов, тебе по статусу твоей тонкой и ранимой душевной организации положено, — ехидно хихикает ощущающий себя в полной безопасности Фима. — Одного не пойму, чего же ты с собой мольбертик и палитру не захватил? Тормознули бы сейчас минут на пять, наваял бы на скорую руку шедеврик. Лопухнулся, братишка, теперь вся эта красота зря пропадет, не обращенная так сказать в приток свободно конвертируемой валюты в дырявый карман мэтра изящных искусств.

— Какой уж тут мольбертик, — невозмутимо парирую я. — Когда с твоими кофрами и штативами еле в машину влезли. А эту, как ты ее назвал? Поллитру? Так я думал ты захватишь… Кто из нас в конце концов организатор этой поездки, я, или ты? Кто должен заботиться о поднятии боевого духа и материально-техническом обеспечении?

Фима замолкает, крыть ему нечем. Действительно в эту поездку меня сманил он. Причем не просто сманил, а уламывал чуть ли не неделю, постоянно надоедая телефонными звонками и оббивая порог моей студии. Приспичило, видите ли ему ехать в Южную Осетию, делать фоторепортаж для какого-то западного издания о жизни осетинских сепаратистов. За весьма хорошие деньги между прочим. Вот только одному ехать ему было то ли неудобно, то ли страшновато, потому он и решил подписать под это дело меня, заманивая длинным заокеанским долларом, или, по желанию, более увесистым евро. Обещал даже официально оформить в качестве собственного ассистента. Повлияло на этот его выбор, в основном то, что еще со школьной скамьи, мы с ним довольно тесно дружили, и, что гораздо более редко встречается, продолжали общаться и после окончания школы и совершенного и бесповоротного разделения путей во взрослой жизни. А еще у меня присутствовало некое художественное образование, пусть неполное и незаконченное, но где-то и как-то могущее пригодиться в работе. Ну и конечно последнее, но скорее всего главное соображение, это то, что я когда-то много лет назад служил в этих краях срочную, отдавая священный долг Родине.