Герои смутного времени

— Почему приволокли? — спросил Ахмед.

— Сам стоять на ногах не может.

— Хорошо, тащите. Прислоните к стене в углу.

Бойцы затащили грязного, обросшего, оборванного, дурно пахнущего человека непонятного возраста, и поставили его в угол. Тот еле держался на ногах, но упираясь руками в стену, стоял.

— Как зовут?

Пленный ответил.

— Из какой части, звание?

Пленный отвечал не торопясь, с трудом, но довольно обстоятельно. В общем-то, ничего секретного он и не говорил. Все, что можно было от него узнать, никакой ценности не представляло. Тем более, что и военная обстановка уже давно изменилась.

Но человек этот был нужен Ахмеду в качестве товара. Его можно было продать, или подарить, но самое главное — можно было обменять на кого-нибудь. Впрочем, это как раз было проблематичнее всего. Этого Ахмед не понимал. Федералы как-то не проявляли особой охоты обменивать своих пленных на чеченцев, если это, конечно, не была какая-то особая шишка. «Мелочь» они почему-то представляли собственной судьбе. Ничего, кроме дополнительного презрения к русским, эти обстоятельства у Ахмеда не вызывали.

— Что с ним делать? — спросил Муса по- чеченски. — Отправить на работу?

— Зачем? — недовольно ответил Ахмед. — Там он точно сдохнет, а мне не нужен мертвый русский офицер. Зачем я его тогда лечил? Опустите его пока в зиндан, пусть сидит там, а потом решим, что с ним делать.

Попов.

Его снова спустили в зиндан. Точнее, спустили наполовину, а потом бросили, отчего он очень больно ударился о дно, и даже, ненадолго, потерял сознание.

Оно вернулось, когда его начал трясти сосед по заключению.

— Очнитесь, молодой человек! Как с вами обошлись?

Юра нашел в себе силы улыбнуться:

— Вы знаете, меня даже не били. Странно, правда? Наверное, я им для чего-то нужен?

— Скорее всего, да. Вообще-то, здесь с пленными не церемонятся. Мне пришлось хоронить… Некоторых.

От этих слов у Попова по спине протекла струйка холодного пота. Он представил себе собственную смерть… И решил, что ему страшно хочется жить. Это чувство начинало заглушать все остальное по мере того, как он начал приходить в себя и полностью ощущать собственное тело.

Чтобы заглушить хотя бы на время тот ужас, который вползал ему в сердце, он обратился к тому единственному человеку, который был рядом с ним в эту минуту.

— Так вы, говорите, преподавали. А как же вы оказались здесь? Вас украли, да?

Старик отрицательно покачал головой:

— Нет, не украли. Просто… схватили. Но это произошло уже здесь — в Чечне.

— А как вы тут вообще оказались тогда?

— Ну, это долгая история. Впрочем, времени у нас, кажется, полно. И…

После этого старик замолчал, и надолго. Молчал и Юра. Ему некуда было торопиться. Он спокойно ждал продолжения, понимая, что, рано или поздно, молчание прервется.

— И, вполне возможно, вы вообще можете быть последним культурным человеком, которому я могу рассказать свою историю. Что-то типа исповеди…

В зиндане отчетливо пахло человеческим дерьмом. Испражняться приходилось прямо здесь рядом с собой. И в таком месте прозвучало слово «исповедь»?! Впрочем, Попов уже давно потерял возможность чему бы то ни было удивляться. Он только понимающе кивнул головой, и от этого движения опять слегка потемнело в глазах.

— Собственно говоря, меня раньше никто и не слушал. Моими собеседниками оказывались люди… как бы это сказать помягче… определенного типа ума… Грубо говоря, среди бомжей интеллектуалы попадаются не часто. Мне, например, не попались ни разу. Так что вы для меня, в определенной степени, находка.

— Только не смейтесь, — сказал он. — Я преподавал научный коммунизм.

Он замолчал. Видимо, ожидал от Попова какой-нибудь реакции. Юра пробормотал:

— Да ничего особенного. Бывает.

Честно говоря, все больше осознавая весь ужас своего положения, он слабо воспринимал душевные терзания собеседника. Ему, грубо говоря, было совсем не до этого.

— Да, бывает, — продолжал тот, и тон его, очевидно, автоматически, все больше и больше приобретал лекторскую интонацию. — Бывало, точнее говоря. Я преподавал научный коммунизм, и, самое главное, я верил в то, что преподавал. У меня была такая семья, что ничего удивительного, лживого и фальшивого я в этом не видел… Теперь звучит, конечно, смешно. Как можно научно обосновать миф, надежду, утопию? Я сейчас абсолютно точно вижу это — абсолютную утопию. Потому что человек слаб и греховен. Ну, единицы могут возвыситься. А так… А так большинство сначала думает о своей шкуре, а потом уже о других. Это абсолютно естественно, но об это коммунизм и разбился.

— Вы понимаете, о чем я говорю? — спохватился старик, обратившись к лейтенанту.

— Понимаю, — кивнул Юра. — Все ясно, по крайней мере. Но я научный коммунизм не изучал. Так что даже не знаю, что вам ответить, а уж тем более — возразить.

— А вот, молодой человек и не возражайте. Просто примите к сведению… Так вот, когда над коммунизмом стали смеяться все кому не лень, а мои студенты чуть ли не в лицо… Да что я сейчас вас обманываю! Прямо в лицо стали мне говорить, что я несу чепуху, я содрогнулся. И я стал сам сомневаться. И начал думать… Много думать. Но в голове была пустота.

Попов не перебивал его. Юру почему-то начала сотрясать дрожь. Он чувствовал жар. Но в душе стало немного легче — жар туманил голову, не давал сосредоточиться мыслям. Чувство ужаса и безысходности от этого несколько притуплялось. Юре захотелось спросить собеседника, как увязывается научный коммунизм с пребыванием в зиндане, но даже лишний раз открывать рот и производить какие-то звуки не хотелось.

— Я, наверное, слишком сильно задумался, потому что с работы я уволился. Я понял, что мне больше нечего делать в университете, и ушел. Но что мне делать дальше — я не знал. Я всю свою жизнь потратил на научный коммунизм… Строго говоря, я надломился душевно. Потерял стержень своей жизни. И как-то за всеми этими переживаниями упустил из виду семью.

— Да — да! — продолжил старик после небольшой серии грубого кашля. — Самая нормальная советская семья! Жена, дочь и сын. Может быть, я должен был меньше заниматься студентами, а больше внимания уделять им? Да, наверное, так оно и есть… Я сам виноват в том, что произошло… Времена настали такие, что достать себе нормальной еды и одежды без блата было невозможно. Я не работал, и вообще ничего не зарабатывал, и связей нужных в торговле не имел. Но когда я осознал это, заболела моя жена — Лидия. И заболела серьезно. У нее что-то случилось с желудочно-кишечным трактом. Что-то очень серьезное. Я не медик, я даже не запомнил названия этой болезни. Я только помню, что она очень мучилась от боли, а я даже ничем не мог ей помочь. В больнице мне сказали, что я должен достать такие-то и такие-то лекарства… А я не смог! Я не достал! Я не знал, как это сделать!

В голосе старика появилась боль, и Юра ощутил, как тот, заново переживая то, что рассказывает, глотает слезы.

«Этого еще не хватало», — вяло подумал Попов. — «Тут и так тошно, а еще этот… Только его рыданий мне не хватало!».

— И вот после этого я впал в ступор. Я целыми днями сидел в своей комнате и рассматривал фотографии. Просто рассматривал фотографии. А дети что-то давали мне есть. Я не спрашивал, откуда они берут деньги. Хотя должен был. Потом я внезапно очнулся. Но вернулся совсем не в тот мир, из которого временно ушел.

Союза уже не было. Все изменилось до неузнаваемости. Ценники в магазинах! Я пропустил так много времени, что не мог поверить, какие стали у нас ценники! Это был шок. И какие товары появились в магазинах. Эти так называемые «комиссионки». Никогда бы не подумал, что комиссионные магазины могут стать главными. Бред! Настоящий бред! Но — правда. И вот тогда у меня возник вопрос: а откуда берут деньги мои дети? Причем, как я понял, они могут позволить себе многое. Это меня насторожило. И я, хотя мне почему-то не хотелось этого делать, пересилил себя и задал им этот вопрос.