И будем живы

Билеты — ладно. Не может быть, чтобы УВД не помогло. Положено. Ребята говорили: положено. Черт, ведь зачитывали нам приказ об этом. Слушал вполуха, не помню ни хрена. Я ведь ни умирать, ни дырки в организме зарабатывать не собирался. Герой! В общем, черт с ними, с билетами. Помогут, обязательно помогут. Наши меня не бросят. Все сделают. Только вот главного ни они и никто не сделает. Все, отбегал я свое. Как же мне до встречи с мамой уйти, а? Приедет, скажут, что умер. Похоронит. Поплачет. Но на этом для нее все мучения закончатся. Не придется всю оставшуюся жизнь судно из-под меня таскать. Она-то будет. А я этого не хочу, не могу допустить этого. Как я в первый же день здесь чуть со стыда не сгорел, когда утка, плохо прилаженная, отошла, постель залило. И до сих пор, когда девчонки приходят меня подмывать, голова вообще трещать начинает, колотит всего. От осознания беспомощности своей, от позора этого. Но здесь еще ладно, это их работа. Хорошие девчонки: не жалеют, не сюсюкают, чтобы сопли не распускал, и не злятся, хоть вкалывают, как рабыни, а получают копейки. Как родные себя ведут. Иногда и смеются, подшучивают по-дружески, чтобы не так стыдно было. Понимают, что у меня в душе творится. А ведь по-другому глянуть: молоденькие, симпатичные. Кто-то им ласки дарит, а я — подгузники загаженные. До бешенства доходишь, зубы крошатся, когда лежишь и думаешь, что это — до конца жизни. Не им. Они, если надоест работа такая, всегда уйти смогут. А вот я куда от себя уйду? И мама?

Как я боюсь этой встречи! Как я боюсь ее глаза увидеть!

— Да позовите же доктора, в конце концов. Ну, нельзя же терпеть такую пытку! Вам что, лекарства жалко?

Грозный

— Змей, ты бы поговорил с командиром полка… — Чебан, почти черный от пыли, покрывшей его и без того смуглую кожу, раздраженно следил, как с «Урала» вперемешку спрыгивают бойцы отряда и пацаны-срочники из полка ВВ. Эта разношерстная команда только что вернулась с временного блокпоста, который прикрывал один из въездов в город.

— Что за проблемы?

— Да их ротный, лейтёха, бизнес тут организовал. Мы на въезд в город пропускаем, а он со своими — на выезд. Я-то к ним не присматривался, у самих хлопот полно. А ребята засекли, что этот клоун, когда тормозит машины, заставляет бензин сливать. И солдаты на подхвате: таскают канистры, переливают туда-сюда. Часу не прошло — полная бочка-двухсотлитровка. Мы-то думали, для техники, в полку с горючкой, наверное, туго. А тут чехи приезжают откуда-то, отстегнули ему бабки, загрузили бочку и ехать намылились.

— Да ты что?!

— Точно! Мы им: «Стоять!» А они: «Командир, все по-честному, мы деньги отдали…»

— Ну и?…

— Бочка — в «Урале». Бабки чехам вернули. Я спалить хотел, да расплакались, что таксуют, на жизнь зарабатывают, без бензина — никуда. А лейтёхе, уроду, сказал, что если еще раз за таким делом увижу, то он у меня будет пить этот бензин, пока не сдохнет. И, главное, сука какая: в полевую милицейскую форму переоделся и стоит. И мы рядом работаем. А чехи потом едут дальше и всем говорят: «Вот, омоновцы мародерничают!»

— Ладно, перетолкую. А ты вечером напомни. Надо всем ребятам сказать, чтобы на совместных мероприятиях повнимательней были. А то подставят эти орелики, не отмоешься.

Не откладывая дела в долгий ящик, Змей поднялся на второй этаж.

Командир полка, невысокий, кряжистый, лет сорока майор, казался еще старше из-за отстраненно-тяжелого взгляда глубоко посаженных блеклых зеленых глаз и из-за небрежно отпущенной, какой-то пегой бороды. Он сидел за маленьким, для первоклашек, столиком, в когда-то изящном, а теперь затертом и расшатанном «трофейном» полукресле и работал с истрепанной, проклеенной скотчем картой. Увидев Змея, «полкан» не особенно дружелюбно кивнул головой и уставился нетерпеливо-вопросительным взглядом: дескать, вываливай, с чем пожаловал, да только поскорей.

Вообще-то ОМОН был прикомандирован к этому полку, и Змей формально являлся подчиненным его командира. Но тот уже был научен горьким опытом общения с бойцами разнообразных «специальных» и «особых» подразделений. И старался ограничиваться только согласованием каких-то совместных мероприятий, предоставив рулить «ментами» офицерам комендатуры. Так что сейчас, слушая Змея, командир думал не о том, как ему поступать с лейтёхой-коммерсантом. Тут и так было все ясно. Он думал о том, сможет ли понять его простые и жизненные решения этот свеженький, упакованный с иголочки, еще практически не нюхавший пороху милицейский майор? Дисциплина в его отряде пока нормальная. От службы его парни не отлынивают, за спины братьев-вэвэшников не прячутся. Никакого сравнения с омоновцами-предшественниками, допившимися до того, что командир отряда от своих подчиненных прятался в комендатуре. Перед отъездом ручной пулемет в сортире потеряли. Если бы солдатик из полка не заметил, так и уехали бы без оружия…

С этими-то ребятами можно работать. Но служба — одно дело. А что за человек их командир, не подставит ли его? Понимает ли он, куда попал и что происходит? Понимает ли, через что прошли люди, которых он тут пытается перевоспитывать?

Когда в ходе январского штурма войска входили в Грозный, их полку была поставлена задача: прорваться к центру города вдоль двух длинных улиц, рассекающих кварталы частных домов. А затем ударить в тыл дудаевцам, зажавшим в смертное кольцо у железнодорожного вокзала остатки Майкопской бригады и тех, кто пытался вот так же — наскоком эту бригаду выручать. Сроки операции были определены предельно жесткие. Шли колонной, практически без разведки. Но когда полк вошел в город, то вместо частных домов, обозначенных на врученных офицерам картах, перед ними выросли могучие корпуса давно уже отстроенного огромного завода. И единственным направлением, по которому можно было хоть как-то продвигаться, оказался узкий коридор между двумя длинными глухими бетонными заборами. А в конце этого коридора их ждал тупик из внезапно обрушенных боевиками плит, вой посыпавшихся сверху мин, прицельные, почти в упор, выстрелы из гранатометов и пулеметные очереди…

Командир полка погиб в первые же секунды. БТР, в котором он находился, запылал, выбрасывая бенгальские искры, а затем подпрыгнул на месте от взрыва боекомплекта и затянулся черным дымом. Несколько других бэтээров и боевых машин пехоты, пытаясь развернуться, почти заклинились поперек бетонной ловушки. Обезумевшие люди метались между заборами и бронированными бортами, среди расшвыривающих их взрывов и визжащих в рикошетах пуль.

Боевики не ожидали, что в такой адовой мясорубке найдется хоть кто-то, кто сумеет сохранить самообладание. Но командир второго батальона, выпрыгнув из своей размотавшей разбитую гусеницу БМП, под разрывами мин и щелканьем сыплющихся градом пуль проскочил к ближайшему бронетранспортеру. Нырнув в открытый люк, он за шиворот вытащил в десантный отсек впавшего в ступор восемнадцатилетнего механика-водителя и занял его место. А затем, раскачивая тяжелую бронированную махину взад-вперед, расколол, разворотил бетонные плиты заборов сразу по обе стороны. Те немногие из офицеров, что находились в технике, уцелевшей в первые минуты боя, последовали примеру своего товарища. В спасительные проломы, к зданиям ближайших корпусов хлынули оставшиеся в живых люди. За ними, пятясь и огрызаясь из пушек и пулеметов, вползла «броня». А озверевший, ухлестанный кровью из рассеченного лба комбат, по пояс высунувшись из люка, сорванным, яростным голосом кричал бегущим:

— Ко мне! Ко мне!

Первыми к нему рванулись парни из разведвзвода.

Когда колонна входила в западню, их было семнадцать человек, вместе с их командиром, веселым отчаянным старлеем, которого его бойцы просто боготворили. Это он учил их рубиться в рукопашном бою, не считая синяков, ссадин и шишек, не боясь сверкающих ножей и гудящих, как шмели, нунчаков. Это он безжалостно наказывал их за малейшую оплошность, бросая на пол и заставляя отжиматься до радужных кругов перед глазами или до упаду гоняя в полной экипировке по полосе препятствий. Это он, пока весь полк мирно спал по ночам или нес службу по привычному дневному распорядку, сутками таскал свой взвод по буеракам и болотам без воды и жратвы. И это он беспощадными уроками боевого братства вдалбливал им в головы, в души, в сердца и в спинной мозг — до глубины рефлекса — простой и ясный закон: «Разведка своих не бросает».