Страница 19 из 37
Генерал и его сопровождающие проворно сели в автомашину и покатили следом. Когда самолет прекратил разбег и остановился, к нему подогнали краны. Генерал и вся свита присели на корточки. Они сидели и молча смотрели, как два крана медленно, с натугой поднимают самолет. Наконец тросы обтянулись, скрипнуло, затрещало — и зеленая короткокрылая птица, лишенная ног, приподнялась в воздух. Шасси осталось на земле.
— Так, — сказал генерал и хрипло, по-бульдожьи дергая щеками, засмеялся. — Значит, взлет пройдет нормально, все в порядке — самолет поднимется в воздух, а шасси останется на земле. Три дня вам на переоборудование всех машин. Что вы мнетесь, капитан?
— Вы совершенно правы, взлеты пройдут нормально. — Капитан, командовавший группой камикадзе, испуганно вытянулся. — Все будет так, как вы приказали.
— Камикадзе… Я не могу приказать им взлетать без колес. Они добровольцы, — сказал генерал. — Я могу только приказать переоборудовать самолеты. И обратите внимание, капитан, в казарме у вас грязь. Следите за чистотой. Прикажите подкрасить самолеты. У них отвратительный вид. Заведение с девками, а не воинская часть, не аэродром. — Он стремительно пошел прочь.
…Появились карточки «хайкю», по которым дают рис с добавками, а мясо, жир и сахар малыми порциями только больным в госпиталях.
Объявлено начало «Движения за увеличение естественных удобрений». Содержимое выгребных ям и сортиров контролируется полицией. Женщины выходят на улицы с совками и следуют за каждой лошадью, ожидая, когда та поднимет хвост, и тут же подбирая совком желтые дымящиеся шары. В городах превратили в огороды все клочки земли, перекопали скверы и узенькие полоски между домами, посадили там бобы и китайский остроконечный, похожий на морковку картофель, вдоль каждой стены натянуты веревки, по ним змеятся побеги гороха и висят плети огурцов и кабачков. Когда они начинают созревать, приходится по ночам охранять их, — в городе бродят нищие и дезертиры.
Около магазинов с утра выстраиваются очереди за пайками. Женщины терпеливо ждут, они стоят часами, до тех пор пока дверь не открывается, не выходит хозяин лавки и не говорит: «Извините, сегодня опять ничего нет».
…С улиц исчезли яркие кимоно, и не стало видно высоких причесок. Женщины носят широкие шаровары момпе и просторные темные блузы хантэн, еще они надевают капюшоны, которые при пожарах защищают голову. Пропало мыло, а за хворостом или за угольными брикетами приходится стоять целыми днями…
Когда состоялось собрание нашей десятидворки (я первый раз попал на него, так как уезжал помогать больной матери в деревню), нам было еще раз сказано, что главное — это учет жителей: чтобы не было дезертиров и людей, уклоняющихся от воинской повинности. А еще очень важны охрана квартала, борьба с пожарами, поимка бродяг, воров и дезертиров. Особо обратить внимание на разговоры, кто что говорит, и не нарушают ли эти разговоры запретов, наложенных правительством? Во время налетов американской авиации надо следить особо тщательно. «Задержан неизвестный. Собирался подавать сигналы вражеской авиации» — так доносили мы в полицию. Наши донесения читали в соседних кварталах вслух: пример патриотического поступка, все должны подражать ему.
С мая сего года основную часть пайков (рис) выдавать только по месту работы. Норму выдачи рыбы установить 30 граммов в день на человека.
Учитывая, что основным видом топлива в домах является уголь и брикеты из смеси каменного и древесного угля с опилками, ввести их нормированную выдачу.
Покупая по карточкам, можно жить и на шесть иен в месяц, но тогда ты еле поднимаешься по лестнице. На черном рынке горсть риса стоит уже в двадцать раз дороже.
Даже яйца стали роскошью, все проклинают черный рынок, но покупают на нем.
В поселке Ханедо до войны жило двести семей. Каждый крестьянин имел от пяти тан до одного те земли. Сейчас осталось всего сорок семей, в которых нет ни одного мужчины старше шестнадцати и младше шестидесяти лет. В поселке за месяц умерло от голода пятнадцать человек…
Дневной рацион китайца, привезенного с материка для работы в шахте, — три пирожка с бобовой начинкой, одеяла им не положены. На Хоккайдо плохо работающего воспитатели сначала бьют, а потом волочат за ноги по земле. Говорят, это называется «кнут любви и наказание слезами».
В руднике во время работы нашли двух корейцев, заснувших в штреке. Провинившихся вывели на поверхность и убили, вводя им между ног раскаленный железный прут…
30 июня в городе Ханаока восстали рабочие-китайцы. Они убили трех воспитателей. Вызванная военная полиция и войска окружили восставших на площади перед кинотеатром «Керакукаи». Из девятисот окруженных убито 416 человек, площадь завалена трупами…
Жизнь в городе становилась все тяжелее. Получив красные бумажки о призыве, из ресторана исчезли один за другим все мужчины, остался один старик-швейцар. Юкки видела несколько писем, пришедших от тех, кто был призван, — листочки, исчерченные черной тушью (вычеркнуто цензурой). Девушки боялись трудовой повинности и, когда хозяин за какой-нибудь пустяк грозил увольнением, становились на колени и умоляли простить.
— Говорят, Токио сгорел дотла, — сказала как-то Юкки ее напарница. Они стояли у плиты, в медном котле клокотала жидкая соя. Она показала пальцем вверх, там были потолок и крыша, над которыми по нескольку раз в день пролетали американские самолеты.
— Они бросают много-много маленьких бомб, каждая горит и поджигает все кругом. Отчего они ни разу не бомбили наш город?
— Может быть, они считают его не очень важным?
— Ну да, а аэродромы кругом? Раньше был один, а сейчас уже третий заканчивают, желтая пыль оттуда так и идет, так и идет… А еще вчера я видела несколько пленных, их вели по улице, и люди бросали в них камни. Говорят, лагерь где-то в городе, их держат под землей, как животных. Поэтому американцы не бомбят нас, они боятся попасть в своих.
Когда вечером Юкки уходила из ресторана, в дверях хозяин ухватил ее за рукав:
— Постой, надо поговорить.
Он осмотрел ее с ног до головы, задержался взглядом на плотно запахнутом на груди халатике и, не отпуская руки, добавил:
— Задержись. Я давно хотел познакомиться с тобой поближе. Разве я не должен знать о своих работницах все? А? Мы даже попьем чаю. Приготовишь в моем кабинете.
Мимо них, стараясь не смотреть, торопливо бормоча: «Спасибо, до завтра» — проскользнула последняя из работниц. Юкки почувствовала, как злобно тяжелеют плечи, обреченно опустила лицо.
— Да, да, конечно, я сделаю все, что вы прикажете. Только… Я не знаю, как вам сказать… Дело в том, что я… Вы ведь понимаете: пройдет несколько дней — и я смогу сделать для вас все это.
— Что ты мелешь? — Лицо хозяина покраснело, нижняя губа оттянулась, показались нижние неровные зубы. — Смогу сделать… Почему для того, чтобы поговорить с тобой, я должен ждать?
— Несколько дней, всего несколько дней, — забормотала Юкки, пряча глаза, — ведь у нас, женщин…
— Не могла найти другого времени. А ты не врешь? Можешь идти. Только теперь сама подойдешь ко мне. Смотри, а не то…
Кланяясь на ходу, Юкки проскользнула мимо него и на слабых, дергающихся от испуга ногах побрела по улице. Конечно, она не недотрога; если бы не это, ей бы тогда не выжить, но теперь у нее Ито, а этот сальный, с гниющими зубами и потными руками скот…
Около ее дома в тени от фонаря, раскачивающегося на проволоке, натянутой от стены до стены, кто-то стоял. Переулок был узок и извилист, в нем часто случались нападения, недавно трое дезертиров убили возвращавшегося домой железнодорожного рабочего. Над трупом жена, плача и раскачиваясь, показывала всем две смятые бумажки — деньги, которые он получил днем и которые спрятал за подкладку форменной куртки.