Страница 28 из 37
ГЛАВА 12
Мы пробыли в ремонте несколько дней. Повреждения нашего «тигра» оказались столь серьезными, что рабочие над ним трудились в несколько смен беспрерывно. Помимо разного рода мелких проблем, был сильно поврежден двигатель, его пришлось полностью перебирать. Злосчастный вражеский снаряд не только погубил нашего механика-водителя Карла Ланге, но и едва не угробил машину. Если говорить о танке, как о человеке, то наш «тигр» был фактически при смерти, и ремонтники без отдыха пытались воскресить его к жизни.
Я смотрел на парней из ремонтных мастерских с сочувствием, понимая необходимость на передовой каждого танка. Ребята не отходили от искалеченных стальных машин ни на минуту, спали урывками тут же на месте. Видел, как один ремонтник умудрился соорудить себе лежанку прямо между опорными катками и гусеницей танка T-III. Вокруг стоял грохот инструмента, несмолкаемый звон бил по ушам, а измученный механик спокойно спал, не обращая на весь этот шум никакого внимания.
Карла мы похоронили с теми почестями, на которые был способен в данных обстоятельствах Вермахт. Его и других погибших в том бою солдат предали земле здесь, где уже был глубокий тыл. Похоронная команда подготовила могилы и деревянные кресты, на которых были написаны имена и звания погибших. Дивизионный капеллан читал отходную молитву, а мы стояли, склонив головы, отдавая последнюю дань нашим парням.
Слезы текли у меня по щекам, я был не в силах скрывать их. За два дня я потерял двух близких людей, и в обоих случаях их смерть непосильным грузом ложилась на мои плечи.
Выстрелы прощального салюта громким, раскатистым эхом прокатились по округе, заставив меня вздрогнуть. Каждая пуля, выпущенная в небо, казалось, ранила мое сердце.
Церемония закончилась, а я еще долго стоял, глядя на свежеструганый крест с написанными на нем готическим шрифтом буквами. Издалека доносился грохот канонады, ставший уже неотъемлемой частью окружающей действительности. Подумал вдруг, что теперь мне всегда суждено слышать его, и оттого стало еще горше на душе. Я повернулся и быстро зашагал прочь от могил.
Наш экипаж разместили в одном из домов вместе с гренадерами «Великой Германии». Эти ребята находились в резерве и наслаждались каждой свободной минутой нахождения в тылу. Кто-то играл на аккордеоне или губной гармошке, кто-то резался в карты, а остальные, и таких было большинство, — отсыпались.
Нашему экипажу было не до веселья. Мы потеряли отличного парня и первоклассного механика-водителя, а наш «тигр», словно шрамами, покрытый следами попадания снарядов, был сейчас бесполезной грудой металла. Какое, к черту, веселье?!
Больше всего я боялся, что после произошедшего мой экипаж отвернется от меня, но этого не произошло. Напротив, парни старались растормошить меня, как умели. Сквалыга Зигель задаривал «Шока-колой» и сигаретами, Херманн порывался вести со мной отвлеченные беседы, а Шварц постоянно рассказывал забавные истории о своей бурной юности. Никто не обвинял меня. Напротив, они всячески давали понять, что сорваться в бою легко мог каждый из них. Я был искренне им благодарен.
Если у меня на душе висел тяжкий груз, то ребята достаточно быстро оправились после потери. Мы были на войне и не в первый раз теряли здесь близких людей. Я же чем дальше, тем глубже переживал произошедшее и находился на грани отчаяния. Время тянулось медленно, бездействие утомляло сильнее любой тяжелой работы. Я жаждал скорее оказаться на линии фронта и даже не для того, чтобы мстить за смерти друзей, а в надежде забыться, почувствовать скоротечность времени, где день — мгновение, а ночь — секунда.
И конечно, я жаждал расправы над неуязвимым «триста третьим». Как только я не уничтожал его в своих грезах, как только я не мстил за Отто и Карла! Говорят, что нельзя жить только ненавистью и жаждой мщения, эти чувства выжигают человека изнутри. Человек становится засохшим комком грязи. Но я только тем и подпитывал себя, а что произойдет после, меня не волновало. У меня было незаконченное дело, и только ради него я еще не пустил себе пулю в лоб, хотя такая крамольная мысль приходила на ум.
Наступление продолжалось, хотя и не так успешно, как предполагалось вначале. Борьба шла за каждый метр, мы каждую минуту теряли людей и технику. Все это мы узнавали от раненых, поступавших с линии фронта. У многих прибывших оттуда в глазах читался страх и непонимание. Впрочем, все люди, пережившие тяжелейший психологический шок, выглядели одинаково. Наверное, и мы вернулись с такими же выражениями лиц.
Кормили нас здесь неплохо, мы получали свежие газеты, которые иначе как «сортирными новостями» и не называли, реже письма из дома. Зигелю в письме пришли фотографии подросших детей, и целый день он бегал радостный, светился от счастья и порядком всем поднадоел. Мне тоже передали весточку от жены, я жадно пробежал ее глазами и убрал подальше. Перечитывать и уж тем более отвечать на письмо я пока не собирался. У меня не было на это ни желания, ни сил. Нужно было сначала разобраться в себе, мои душевные раны должны были хоть немного затянуться. Но пока этого не происходило.
Ребята за прошедшие дни успели наладить свой быт, ходили гладко выбритые, подстриженные. Мне было безразлично, как я выгляжу, но добряк Херманн настоял на своем и простирал мой комбинезон, сплошь покрытый грязью и запекшейся кровью. Наше командование было далеко впереди, и тут нас никто не трогал. Каждый понимал, что мы вынесли и в каком состоянии находятся сейчас наши расшатанные нервы. Достаточно одной искры, и человек мог вспыхнуть, сорваться. Никому это не было нужно. Штабная шушера, чистенькие адъютанты и прочий тыловой ливер обходили нас стороной, не без основания опасаясь спровоцировать «психованного ветерана» — так они называли нас за глаза.
При мне был случай, когда унтер-офицер, занимающий непыльную должность адъютанта, был чудесным образом побит ветераном под веселый смех гренадеров. Я не расслышал, что сказал унтер, но, проходя мимо, он случайно споткнулся о спавшего прямо на земле изнуренного долгими боями пехотинца. Одетый в покрытую засохшей грязью форму, гренадер сливался с пейзажем, и не заметить его было проще простого. Адъютант, брезгливо воротя нос, смотрел на встрепенувшегося и ничего не соображавшего спросонья солдата, как на выброшенную вещь. По движениям его скривившихся пухлых губ я понял, что он произносит нечто оскорбительное. Гренадер удивленно выслушал унтера и медленно поднялся.
— Это ты кому все говоришь? — пробасил он. — Это я развалился, как свинья?
Унтер побледнел, как полотно, понимая, что не на того нарвался, сделал скорбное лицо и что-то промямлил.
— А мне твои извинения ни к чему, — сощурил глаза гренадер и толкнул адъютанта в грудь. Чистюля потерял равновесие и шлепнулся на задницу, подняв клубы пыли. Пехотинец уселся на унтера и здоровенными, как лопаты, ладонями принялся выдавать ему шлепки по лицу. Никто не вмешивался. Адъютант трепыхался, пытаясь вырваться, что в конце концов ему удалось. Он вскочил и тут же рванул с места, сопровождаемый громкими насмешками зрителей.
— И эта тыловая слизь будет мне такие вещи говорить?! — возмущался гренадер.
— Ты бы полегче, Франц, — подошел к нему другой пехотинец. — Настучит он на тебя, и в штрафную роту пойдешь.
— Там тоже люди воюют! — отмахнулся Франц. — Мне после прошлого боя уже ничего не страшно. Нас танками в окопах давили! Ты видел когда-нибудь, как твоего лучшего друга на гусеницу наматывает, а ты лежишь рядом и сделать ничего не можешь? Потому что танк в сантиметре от тебя, и вот-вот по тебе так же пройдется. И ты в землю зарываешься, потому что жить вдруг захотелось?! А?!
— Успокойся, — продолжал увещевать его приятель. Он схватил Франца за локоть, пытаясь утихомирить.
— Пусти! — вырвался тот. — Да я впервые за последние двое суток заснул! До этого даже спать не мог!
Минут через пять его все-таки удалось успокоить, и он снова свернулся на земле и уснул. Жизнь гренадера была удручающей. Нас, танкистов, хотя бы защищала броня, и шальная пуля нам не страшна при условии, что ты не высовываешься из люка по самые яйца. Хотя и в нашем положении были свои минусы. Постоянное нахождение в замкнутом пространстве давит на психику. Мы считали за счастье провести ночь снаружи танка. У многих бывали нервные срывы на этой почве. С другой стороны, прямое попадание снаряда превращает танк в братскую могилу. И ты не отползешь и не откатишься, как это может сделать простой пехотинец. Ты сидишь в трясущемся и раскачивающемся из стороны в сторону металлическом гробу, физически ощущая, как снаряды бьются о броню. В лучшем случае ты после боя выскакиваешь из люка и радуешься, что на этот раз пронесло, а в худшем — все, что осталось от тебя, — куски мяса, которые были когда-то преданным фюреру бойцом и защитником Фатерлянда, а теперь прилипают к раскаленной броне и медленно поджариваются, пока твоя душа мечется между раем и адом.