Русский штрафник вермахта

— На восемь дней, — предупреждал каждого дежурный ефрейтор.

Этот срок породил множество слухов. Восемь дней в эшелоне — это куда же их отправляют? Кто-то сказал: Париж. Кто-то: Сицилия. В это верили легко: куда угодно, только не на Восточный фронт, который был совсем близко. В подтверждение приводили слова командира батальона. Военная тайна! Понимай наоборот! Юрген с усмешкой покосился на группку горячо спорящих солдат: пополнение! Надо же, штрафники, люди тертые и битые, а ведут себя как салаги-новобранцы. Они еще не поняли, куда они попали.

Последним выдавали оружие. Юрген взял лежащий на столе новенький автомат, еще поблескивающий заводской смазкой, назвал номер, писарь сравнил его с записью в книге, пододвинул книгу к Юргену, дал карандаш — распишитесь.

Майор Фрике долго писал рапорты, доказывая, что его батальон не просто испытательный, а ударно-испытательный. Добившись признания «ударного» статуса, он пошел на второй круг подачи рапортов, пытаясь привести в соответствие статус и вооружение, слово и дело. Невозможно эффективно проводить ударно-штурмовые операции, писал он, если большая часть солдат вооружена винтовками устаревшего образца. Если нет возможности оснастить автоматами всех военнослужащих, выделите хотя бы автоматы для штурмовых групп. Выделили. В каждой роте создали взвод автоматчиков. В него зачислили самых опытных, а главное, проверенных солдат. Юрген с товарищами были в их числе. Нельзя сказать, что это их сильно порадовало.

— Наши шансы погибнуть возросли вдвое, — отстраненно заметил Ули Шпигель, — батальон пошлют в ад, а нас впереди всех, открывать заслонки у печей.

— Отлично! — бодро воскликнул Курт Кнауф. — Так мы лучше послужим Германии!

Он один радовался автомату, как ребенок новой игрушке. У Дица тоже был повод для гордости: он теперь был пулеметчиком и ему выдали новенький «МГ-42».

— С ним можно управляться одному, мне теперь помощники не нужны, — говорил он. — А с «МГ-34» мы с Кинцелем даже вдвоем знаете как намучились. В последнем деле строчили так, что чуть ствол не расплавился. Мы — менять. А асбестовые рукавицы в блиндаже. Я схватился в обычных перчатках, так волдыри неделю сходили. А какой он легкий! — Он настойчиво совал пулемет в руки всем подряд, чтобы попробовали. Никто не находил его легким. Все те же двенадцать килограмм, ну, может быть, на полкилограмма меньше.

Юрген тоже прикинул свой автомат на вес. Не тяжелый. Вставил магазин, настолько длинный, что автомат стал походить на букву Т. Взял автомат двумя руками, левой за магазин, правой за приклад, сделал плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота. Удобно. Вскинул к плечу, прицеливаясь. Не так удобно, но в целом годится.

— Не «шмайссер», — заключил он, вспоминая свой короткий опыт стрельбы из автомата.

— Да, не «шмайссер», — сказал проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться. — «МП-40». Прекрасная модель! Вы убедитесь в этом в бою. Чрезвычайно эффективен при стрельбе до ста метров, постоянный прицел рассчитан именно на это расстояние. А вот откидной прицел, — он щелкнул планкой, — это для стрельбы до двухсот метров.

— Что такое двести метров? — заметил фон Клеффель, тоже изучавший свой автомат. — То ли дело наша добрая старая винтовка системы Маузера, даром что образца 1898 года, а бьет на два километра. И с какой точностью! А у этого, по слухам, ствол уводит вверх при стрельбе очередями, какой уж тут прицельный огонь.

— Автомат лучше всего в ближнем бою, — гнул свое Гиллебранд.

— В ближнем бою лучше всего сабля, — проворчал фон Клеффель, он никак не мог отстать от кавалеристских привычек.

«Да нет, эта штука получше будет», — подумал Юрген. Он впервые ощутил интерес к оружию.

И, неожиданно для самого себя, повторил плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота.

На станции чадно дымил гигантский паровоз. Эшелон состоял из сильно поврежденных русских вагонов. Они были непривычно большие, но большие — не маленькие. С лязгом отползли высокие двери, началась погрузка. По временной наклонной платформе закатывали вверх орудия и передки орудий, полевые кухни и повозки, повозки, повозки, нагруженные канцелярскими бумагами, цинковыми ящиками с патронами, ящиками с гранатами, минами, аппаратами связи и катушками с проводами, всем огромным батальонным хозяйством. Тут всем нашлась работа, упирались плечами в задки повозок, крутили руками выпачканные в грязи колеса, взваливали на спину тяжелые ящики. Раз, два, три, взяли! Новая форма покрывалась пылью и трещала по швам.

Половина вагонов была отдана лошадям, лошади — не люди, их на шею друг другу не посадишь. Фон Клеффель вызвался помогать при погрузке, ему это было в радость. И лошади его слушались, кивали головами в такт его ласковому говорку, тихо ржали, поднимались по платформе, вставали в выгороженные стойла, десять на вагон. Высвобожденные ездовые метали внутрь тюки прессованного сена, лошадиный сухой паек.

Солдаты грузились последними. Размещались в таких же стойлах с грубо сколоченными двухъярусными нарами. По восемь человек в стойле. Спать либо по очереди, либо на полу. Но они не жаловались. И не грустили. Они шутили сами и смеялись шуткам друзей, отгоняя мысли о фронте. Сидели в распахнутом проеме дверей, курили сигареты и трубочки, у кого что было, кто к чему привык, смотрели на убегающие вдаль и проносящиеся мимо поля и леса, поражаясь бескрайности и малой по сравнению с родной Германией заселенности этой страны.

И еще они пели песни, каждый раз с легкой грустью вспоминая Карла Лаковски. Да, у них теперь во взводе были скрипка, кларнет и гитара, но они даже вместе не шли ни в какое сравнение с его аккордеоном. Да, у них был сборник песен «Kilometerstein» со множеством известных и давно забытых мелодий, но не было Карла, который один мог воскресить их, спеть так, как надо, как их пели в их родных местах.

Ехали они странно. Проносились на полной скорости мимо крупных станций, так что едва удавалось прочитать название. А потом часами стояли на безвестных разъездах, пропуская эшелоны, преимущественно с техникой, с артиллерийскими орудиями, самоходными артиллерийскими установками, бронетранспортерами и танками, заботливо укрытыми брезентом. Куда ехали, они тоже не знали. Редкие прочитанные названия станций ничего им не говорили, даже Юргену. Кроме Смоленска.

— О, Смоленск! — воскликнул фон Клеффель. — Страшная была мясорубка. Мне потом объяснили, что русские всегда начинали воевать у Смоленска.

— А заканчивали у Москвы, — добавил Ули Шпигель.

— Нет, к Москве они только входили во вкус. Ориентировались по солнцу. Сначала они ехали на юг. Опять Сталинград? Воспоминания о сталинградской катастрофе еще не были стерты в памяти блистательными победами и вселяли ужас. От Смоленска повернули на восток. «Нет, не к Москве, — успокоил всех фон Клеффель, — к Москве севернее, а мы — чуть южнее». Чуть южнее — это хорошо. У них в батальоне было несколько солдат, бывших под Москвой, они многое порассказали о русской зиме. Зима была страшной. И та, и вообще. Это было как на Северном полюсе. И пусть сейчас было лето — неважно, откуда и когда начинается путь к Северному полюсу, главное, что он закачивается одним и тем же — морозом, убивающим все живое. Юрген тоже мог кое-что рассказать товарищам о русской зиме. О том, что под Саратовом на Волге морозы бывают и покруче, чем в Москве. И что если они будут продолжать двигаться в том же направлении, то вполне могут оказаться как раз под Саратовом. Он так прикинул и не сильно ошибся. А как прикинул, так и загрустил. Ему вдруг стало отчетливо ясно, что русский солдат-штрафник Павел Колотовкин сказал ему чистую правду, и попади он в родные с детства места, ничего он там не узнает и никого там не встретит. Это будет чужая земля, которую будут населять чужие люди.

Они пронеслись мимо последней крупной станции.

— Brjansk, — прочитал фон Клеффель, — какое ужасное, варварское слово. Нет никакой возможности запомнить названия этих русских городов.