Страница 12 из 42
- Ты выбрал.
- Да, анда. Прощай.
- Прощай, Джамуха-сечен. Счастливой тебе жизни в Небесной степи…
Пальцы Чингисхана сомкнулись на шее побратима. Джамуха развел руки в стороны, закрыл глаза, засучил ногами, захрипел… Вскоре его бездыханное тело повалилось к ногам сына Есугея-багатура.
- Похороните Джамуху-сечена как хана, — слова Чингисхана, обращенные к приблизившимся нукерам, звучали глухо, словно это его шею сжимали безжалостные пальцы палача. — Здесь, на этом холме. Утром мы возвращаемся.
ГАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мама
Утром мы прощаемся. Соломона Рувимовича встречают родственники. Дородный мужчина в длинном кожаном плаще на меху и женщина в богатой белой шубе обнимают старика и под руки ведут его сквозь вокзальную толпу. Я смотрю им вслед, закидываю сумку на плечо. Мне тоже пора.
Звоню Гумилеву. Договариваемся встретиться у памятника Пушкину. Я приезжаю туда первым, сажусь на холодную лавочку. Вокруг кипит жизнь. Мимо меня проходят хихикающие стайки молодежи.
Скоро Новый год, витрины магазинов и кафе увешаны разноцветными гирляндами, у кинотеатра «Россия» рабочие с помощью подъемника наряжают огромную елку.
На кинотеатре — большая афиша: постаревший Никита Михалков в довоенной советской фуражке, рядом какие-то незнакомые мне люди, девочка в панамке. Фильм называется «Утомленные солнцем». У касс — очередь.
Гумилев появляется минут через пятнадцать. Я к этому моменту успеваю здорово замерзнуть. Андрей весел, на лице молодецкий румянец. Он не сразу узнает меня без бороды:
- Ничего себе! Да ты лет на десять помолодел.
- На четырнадцать, — я киваю на скамейку. — Присаживайся. Я так понимаю, все получилось?
- Получилось? — он широко улыбается, но садиться не спешит. — С перевыполнением! Пойдем, в тепле посидим…
- Куда? — настороженно спрашиваю я.
- Куда-нибудь, — он пожимает плечами. — Не здесь же сидеть. На холодном вообще сидеть вредно, не знаешь разве?
Я поднимаюсь с ледяной скамейки. Да, пожалуй, парень прав.
- Пойдем, — он показывает куда-то в сторону от бульвара. — Там есть один кабачок…
Мы спускаемся в подземный переход, где, по-моему, еще холоднее, чем на улице. Выходим на тускло освещенную улицу, Гумилев уверенно идет впереди.
Сворачиваем в какой-то темный переулок. Моя рука сама скользит в карман, нащупывает холодную рукоятку ТТ. После казанских событий мне всюду мерещатся засады, кажется, что вот-вот из-за угла выпрыгнет убийца с лицом застреленного мной лысого бугая… Но напрягаюсь я зря: пройдя еще метров сто, мы сворачиваем в какую-то подворотню, где над дверью в стене горят ядовито-зеленые буквы: «Палермо».
- Нам сюда, — говорит, оборачиваясь, Гумилев, и толкает тяжелую металлическую дверь. За дверью лестница, ведущая вниз. Мы спускаемся по скользким грязным ступенькам и попадаем в полутемный сводчатый зал, где играет негромкая музыка и пахнет хорошим табаком. Народу немного, видно, цены в «Палермо» не каждому по карману. Я иду вслед за Андреем к спрятанному за колонной столику, сажусь спиной к стене, лицом ко входу.
- Ну, рассказывай — как, что…
Он машет рукой.
- Погоди, а у тебя-то как? Мне из Хельсинки звонили, твоя Надя уже там, но к ней какой-то муж приехал. Цветов привез целый грузовик.
- Ну и слава богу, что приехал.
- А я думал, вы с ней…
Качаю головой.
- Все нормально, Андрюха, это мои дела.
- Понял, не лезу, — Гумилев кивает в ответ. В это время к нам подходит официантка, и Андрей, радуясь, что может соскочить со скользкой темы, делает заказ — подробно и обстоятельно. Я слушаю рассеянно, внимание привлекают только неизвестные мне слова «сальтимбокка» и «маскарпоне». Судя по тому, сколько всего назаказывал Гумилев, он пришел на встречу очень голодным.
Официантка быстро приносит закуски, и Андрей с аппетитом набрасывается на еду. Маскарпоне оказывается мягким сливочным сыром, его подают с ломтиками апельсинов на небольших белых тарелках. Я намазываю его на хлеб, как плавленый сырок «Дружба» из моего детства. Впрочем, хлеб здесь тоже необычный, с хрустящей корочкой и сильным чесночным привкусом.
- Их взяли четыре часа назад, — дожевав, сообщает Гумилев. — Не знаю уж, что там наши доблестные органы мутили, но на похоронах появился не только Богдашвили, но и твой Галимый. Да еще — представь — со стволом в кармане. А с ними десяток бандюганов калибром помельче. Мне Крупин, это майор-кэгэбэшник, или как они там сейчас — ФСК? — отзвонился только что. Так что хоронили меня весело и шумно.
- Долго жить будешь. Примета такая.
- Знаю, слышал, — Андрей улыбается.
- Проблем с КГБ… с ФСК не было?
- Да какие проблемы? Им же показатели тоже нужны. А тут такое жирное дело — дружок твой, как я понял, большая фигура на бандитском поле России. Я, как только помянул его, все сразу забегали, словно я им живого Гитлера привел. Ну и на Богдашвили у них материала полно было, не хватало только какой-нибудь чисто уголовной зацепки.
Я задаю вопрос, давно уже вертящийся на языке:
- Про меня спрашивали?
Андрей мрачнеет.
- А ты как думаешь? Ты им нужен, Артем. Очень. Ты, вместе со мной — главный свидетель обвинения.
Я невесело усмехаюсь. Как же, свидетель… А три трупа в квартире Нади? Как только они докопаются до этого, а они обязательно докопаются, так я моментально — р-раз! — и превращусь из свидетеля в обвиняемого, причем светит мне едва ли не «высшая мера». Или сейчас расстрела нет?
- Извини, — говорю Гумилеву. — Ничего не выйдет.
- Кто бы сомневался, — понимающе кивает он. — Крупин так и сказал.
- И что? Тебя пасут, и меня сейчас повяжут? — я произношу эти слова вроде бы шутливым тоном, но голос мой подрагивает от внутреннего напряжения. Ощупываю взглядом полутемный зал «Палермо». Нет, вроде бы все спокойно…
- Хорошего же ты обо мне мнения, — каменеет лицом Андрей. — Я им сказал, что ты давно уже за бугром нервы лечишь. Правда…
- Что «правда»?
Он лезет за пазуху и достает черную коробочку с кнопками.
- Вот, диктофоном меня премировали. Крупин сказал — если вдруг буду с тобой по телефону общаться, хорошо бы, чтобы ты надиктовал показания. Тебе, мол, уже без разницы, а родному государству польза.
Я криво ухмыляюсь. Неизвестный мне майор Крупин, конечно, тот еще жук… «Родному государству». Где оно, мое родное государство…
- Надиктовать-то я, конечно, надиктую. Но все это ерунда.
- Почему?
- Понимаешь, Андрей, меня нет. Я не гражданин, не имею документов и биография моя… как бы это помягче… не совсем моя.
Гумилев снова кивает:
- То, что ты человек непростой — и слепой заметит. Я даже не рискну предположить, сколько тебе лет.
- Шестьдесят первого года рождения. В конце семьдесят девятого меня призвали в армию, через пару месяцев попал в Афганистан. А дальше… В общем, там много всякого было и теперь при желании меня можно выставить и дезертиром, и преступником. Но официально я, Артем Владимирович Новиков, погиб. Моя мать получила уведомление, похоронку то есть. И погиб я, Андрюха, аж в восьмидесятом году. Сам понимаешь — светиться в суде мне никак не резон.
В это время приносят сальтимбокка, похожие на тонкие котлеты, на которые сверху положены ломтики ветчины.
- Знаешь, что по-итальянски значит «сальтимбокка»? — подмигивает мне Андрей. — «Прыгни в рот»!
- Понятно, — мне это, честно говоря, не слишком интересно, куда важнее другое. — Кстати — ты просьбу мою выполнил?
- Просьбу? Да, конечно, — он лезет в карман, достает листочек. — Вот, держи. Новикова Валентина Николаевна. Тут все записано — и адрес, и данные. Только телефона нет. Там новые дома, она недавно переехала, еще линии не провели. Да, вот деньги еще, три тысячи долларов. Возьми.
- Спасибо, — я убираю плотную пачку купюр, внимательно изучаю адрес, потом прячу листочек поближе к сердцу, улыбаюсь.