Страница 14 из 171
- Потому что, - тут она замялась и стала подыскивать слова, - всюду, где я вас до этого времени видела, вы словно - как бы это сказать? чувствуете себя немного... в чужой стране...
Он остановился на ступеньках и, подняв голову, серьезно смотрел на нее.
- Вы ошибаетесь, - с живостью возразил он, - там я тоже чувствую себя... в чужой стране! Я всюду в чужой стране! Я всегда был в чужой стране! Я и родился таким! - Он улыбнулся и добавил: - Только подле вас, Женни, это ощущение отчужденности покидает меня... до некоторой степени...
Улыбка исчезла с его лица. Он, казалось, хотел что-то прибавить, но не решался. Он сделал рукой загадочный жест и удалился.
"Она совершенство, - думал он. - Совершенство, но ее не разгадать до конца!" Это не был упрек: разве влечение, которое он всегда испытывал к Женни, не вызывалось до известной степени этой таинственностью?
Вернувшись к себе, Женни несколько минут стояла у закрытой двери, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. "Ах, какой он сложный человек!.." внезапно сказала она про себя. Сказала без всякого сожаления: она достаточно сильно любила его всего целиком, и ей было дорого даже это неясное ощущение страха, которое он оставлял позади себя, как рябь на воде, как отпечаток ног.
Вожирарское собрание происходило в отдельном кабинете кафе "Гарибальди" на улице Волонтеров.
Ванхеде и Митгерг, представленные Жаком, были приняты как делегаты Швейцарской социалистической партии и усажены в передних рядах.
Председатель Жибуэн предоставил слово Книппердинку. Труды старого теоретика были написаны по-шведски, но их влияние давно уже перешло за рубежи северных стран. Самые известные его книги были переведены, и многие из присутствующих их читали. Он хорошо говорил по-французски. Высокая фигура, корона белоснежных волос, лучистый взгляд апостола еще больше поддерживали престиж его идей. Он был гражданином миролюбивой и по самой своей сути нейтральной страны, где искусственно раздуваемый национализм великих держав континента давно уже вызывал беспокойство и неодобрение. Он с суровой ясностью судил о положении в Европе. Его речь, горячая и уснащенная фактами, постоянно прерывалась овациями.
Жак был рассеян и слушал плохо. Он думал о Женни. Он думал о Берлине. Как только Книппердинк кончил патетическим призывом к сопротивлению, он встал, не дожидаясь других выступлений, и, отказавшись от мысли повести Ванхеде и Митгерга в "Либертэр", договорился с ними о встрече перед вечерней демонстрацией.
На площади Французского Театра, взглянув на часы, он несколько изменил свои планы. Монмартр был далеко. Лучше было не идти в "Либертэр", а вернуться в "Юманите" и узнать, какова сейчас политическая температура.
Дойдя до улицы Круассан, он встретил на тротуаре старика Мурлана в рабочей блузе печатника, который вышел из редакции вместе с Милановым. Он прошел с ними несколько шагов.
Жак знал, что Миланов поддерживает отношения с анархистскими кругами, и спросил у него, собирается ли он принять участие в Лондонском съезде в конце этой недели.
- Никакой пользы от этого съезда не будет, - лаконически ответил русский.
- К тому же, - добавил Мурлан, - неизвестно, соберется ли он. Никому не хочется быть сцапанным в такой момент. Все прячутся в нору. В префектуре, в министерстве внутренних дел уже расставляют сети: говорят, там уже спешно просматривается и дополняется "список Б".
- Какой список? - спросил Миланов.
- Список всех подозрительных. На случай, если дело примет плохой оборот, им надо подготовить мышеловки.
- А что говорят там? - спросил Жак, указывая на окна "Юманите".
Мурлан пожал плечами. Последние телеграммы совершенно обескураживали.
Из Петербурга, благодаря нескромности одного специального корреспондента "Тайме", обычно хорошо осведомленной газеты, были получены сведения, что царь разрешил мобилизовать четырнадцать армейских корпусов, стоящих на австрийской границе, - это был ответ на германское предупреждение. Россия не только не дала себя запугать, как можно было одно время надеяться, но становилась открыто агрессивной, - русское правительство угрожало немедленным объявлением всеобщей мобилизации, если только Германия позволит себе начать мобилизацию, хотя бы частичную. А берлинские телеграммы сообщали, что правительство кайзера, отбросив всякие предосторожности, деятельно готовится к мобилизации. Начальник генерального штаба фон Мольтке12 спешно вызван из отпуска. Официальная пресса внушает немцам, что война неминуема. В "Берлинер локальанцейгер"13 появилась большая статья в защиту австрийского ультиматума, призывающая к уничтожению Сербии. В Берлине с раннего утра охваченные паникой держатели штурмуют банковские кассы.
Во Франции тоже целые толпы осаждали кредитные учреждения. В Лионе, в Бордо, в Лилле банки переживали величайшие затруднения ввиду изъятия вкладов. На парижской Бирже сегодня днем произошел настоящий бунт. Одного биржевого зайца, австрийского подданного, обвиняли в том, что он будто бы искусственно вызвал понижение процентных бумаг, и толпа набросилась на него с криком: "Смерть шпионам!" Полиция едва успела вмешаться. Префект велел очистить перистиль, и полицейским с трудом удалось помешать толпе растерзать австрийца. Весь инцидент был нелеп, но свидетельствовал о распространении военной горячки.
- А как обстоят дела на Балканах? - спросил Жак. - Австрийские войска все еще не перешли сербскую границу?
- Говорят, еще нет.
Но, судя по последним телеграммам, наступление, которое все время откладывалось, должно было начаться сегодня ночью. Галло уверял даже, основываясь на сведениях из надежного источника, что всеобщая мобилизация в Австрии фактически решена, что завтра она будет объявлена и проведена в течение трех дней.
- У нас, - сказал Мурлан, - офицеры и солдаты, находящиеся в отпуске, железнодорожники и почтовые служащие-отпускники вызваны по телеграфу к месту службы... А сам Пуанкаре подает пример: он возвращается, не заходя в порты, и в среду будет в Дюнкерке.
- Кстати, о вашем Пуанкаре... - сказал Миланов. И он повторил многозначительный анекдот, передававшийся из уст в уста в Вене: 21 июля на приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце президент республики будто бы бросил своим резким голосом австрийскому послу фразу, вызвавшую сенсацию: "Сербия имеет пламенных друзей в лице русского народа, господин посол. А у России есть союзница - Франция!"
- Все та же политика устрашения! - пробормотал Жак, подумав о Штудлере.
Миланов предложил отправиться в "Прогресс" и подождать там начала демонстрации. Но Мурлан отказался.
- Довольно болтовни на сегодня, - буркнул он хмурым тоном.
- У меня есть к вам просьба, - сказал ему Жак, когда Миланов попрощался с ними. - Я оставил у себя в комнате, на улице Жур, перевязанный бечевкой пакет с моими личными бумагами. Если на этих днях со мной что-нибудь случится, не возьметесь ли вы переправить его Мейнестрелю в Женеву?
Он улыбнулся, не давая никаких дальнейших объяснений. Мурлан несколько секунд пристально смотрел на него. Но он не задал ни одного вопроса и только кивнул головой в знак согласия. Когда они расставались, он на миг задержал руку Жака в своей.
- Желаю успеха... - сказал он. (И на этот раз не прибавил: "мальчуган".)
Жак вернулся в редакцию. До свидания, которое он назначил Женни, оставалось только полчаса.
Из кабинета Жореса выходила группа социалистов, среди которых он узнал Кадье, Компер-Мореля14, Вайяна, Самба15. Потом он увидел, как они зашли к Галло. Он повернулся и постучал в дверь Стефани; тот был один и стоял, склонясь над столом, заваленным иностранными газетами.