Страница 5 из 24
— Что дѣлать? замѣтилъ Донъ-Кихотъ; нѣтъ исторіи, въ которой бы не было своего высокаго и низкаго; это особенно примѣнимо къ исторіямъ странствующихъ рыцарей, ихъ не всегда приходится наполнять одними счастливыми событіями.
— Правда ваша, такая правда, отвѣтилъ Караско, что многіе находятъ даже лучшимъ, еслибъ авторъ умолчалъ о нѣкоторыхъ палочныхъ ударахъ, такъ щедро сыпавшихся на рыцаря Донъ-Кихота во многихъ встрѣчахъ.
— Они, однако, нисколько не вымышлены, замѣтилъ Санчо.
— Тѣмъ не менѣе о нихъ, дѣйствительно, лучше было бы умолчать. сказалъ Донъ-Кихотъ. Къ чему говорить о томъ, что нисколько не можетъ возвысить достоинства и интереса разсказа, и что унижаетъ при томъ избраннаго авторомъ героя. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, Эней былъ такъ набоженъ, какъ говоритъ Виргилій, а Улиссъ такъ мудръ, какъ повѣствуетъ Гомеръ?
— Но, позвольте вамъ замѣтить, что между поэтомъ и историкомъ существуетъ нѣкоторая разница, сказалъ бакалавръ. Поэтъ рисуетъ событія не такъ, какъ онѣ были, а какъ должны бы быть; историкъ же — рабъ событія, онъ не смѣетъ ничего вычеркнуть въ немъ и ничего добавить къ нему.
— Чортъ возьми! воскликнулъ Санчо, да если этотъ мавръ не вретъ, то говоря о палочныхъ ударахъ, выпавшихъ на долю моего господина, онъ, вѣроятно, не молчитъ и о тѣхъ, которые выпали на мою — потому что палка никогда не касалась плечь моего господина иначе, какъ касаясь въ то же время меня въ полномъ моемъ составѣ. Это, впрочемъ, нисколько не удивительно; при страданіи головы, страдаютъ всѣ члены, говоритъ господинъ Донъ-Кихотъ.
— Какъ ты злопамятенъ, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ; ты никогда не забываешь того, что хочешь помнить.
— Да могу ли я позабыть эти удары, когда слѣды ихъ еще свѣжи на моихъ бокахъ, — отвѣтилъ Санчо.
— Молчи и не перебивай господина бакалавра, пусть онъ передастъ все, что говорится обо мнѣ въ моей исторіи.
— Я тоже хотѣлъ бы узнать все, что говорится въ ней обо мнѣ, добавилъ Санчо, потому что я играю въ ней, какъ слышно, не послѣднюю ролю.
— Роль, а не ролю, перебилъ Караско.
— Вотъ нашелся новый поправчикъ, воскликнулъ Санчо. Да если мы этакъ будемъ продолжать, такъ вѣрно ничего не узнаемъ при жизни.
— Да отступится отъ меня Богъ, отвѣчалъ бакалавръ, если Санчо не второе лицо въ исторіи Донъ-Кихота, и даже существуютъ люди, предпочитающіе оруженосца рыцарю. Говорятъ только, что Санчо очень легковѣрно принялъ за чистую монету островъ, обѣщанный ему его господиномъ.
— За горою есть еще солнце, сказалъ Донъ-Кихотъ, и Санчо съ лѣтами станетъ опытнѣе и способнѣе управлять островомъ.
— Ужъ если я не способенъ управлять островомъ теперь, воскликнулъ Санчо, то не сдѣлаюсь способнѣе и въ Мафусаиловы лѣта. Бѣда не въ моихъ способностяхъ, а въ томъ, что мы не знаемъ, гдѣ найти этотъ островъ.
— Санчо! предайся во всемъ волѣ Бога, безъ которой не падаетъ съ дерева ни единый листъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ; и тогда, быть можетъ, все пойдетъ къ лучшему.
— Ваша правда, проговорилъ Караско; и если будетъ на то воля Бога, то Санчо получитъ скорѣе сто острововъ, чѣмъ одинъ.
— Видѣлъ я, сказалъ Санчо, губернаторовъ, которые не стоятъ моего мизинца и, однако, они пользуются полнымъ почетомъ и ѣдятъ съ серебряныхъ блюдъ.
— Это губернаторы не острововъ, а чего-нибудь болѣе сподручнаго имъ, замѣтилъ Караско, потому что губернатору острова нужно быть, по крайней мѣрѣ, человѣкомъ грамотнымъ.
— Ничего я этого не понимаю, отвѣтилъ Санчо, и знаю только, что Богъ усадитъ меня на такое мѣсто, на которомъ я всего лучше въ состояніи буду служить ему. Господинъ бакалавръ! историкъ нашъ поступилъ очень умно, взвѣшивая свои слова, когда писалъ обо мнѣ; иначе, клянусь Богомъ, я закричалъ бы такъ, что меня услышали бы глухіе.
— А я клянусь, отвѣчалъ Караско, что о васъ закричали бы тогда какъ о чудѣ.
— Дѣло не въ чудѣ, сказалъ Санчо, а пусть каждый обращаетъ вниманіе на то, что говоритъ о комъ бы то ни было, и не пишетъ всего, что взбредетъ ему на умъ.
— Съ недостаткамъ этой исторіи, продолжалъ бакалавръ, относятъ еще приклеенную къ ней авторомъ повѣсть Безразсудно-любопытный, не потому, чтобы она была скучна или дурно написана, но она не имѣетъ никакого отношенія къ приключеніямъ господина Донъ-Кихота.
— Готовъ биться объ закладъ, воскликнулъ Санчо, что эта собака авторъ совалъ въ свою книгу, какъ въ чемоданъ, все, что попадалось ему подъ руку.
— Если это правда, замѣтилъ Донъ-Кихотъ, то историкъ мой оказывается не мудрымъ волшебникомъ, а невѣжественнымъ болтуномъ, писавшимъ наобумъ, подобно живописцу Орбанея, который на вопросъ, что намѣренъ онъ рисовать, отвѣчалъ: что случится; и однажды нарисовалъ пѣтуха, подъ которымъ нужно было подписать: «это пѣтухъ». Боюсь, какъ бы не вышло чего-нибудь подобнаго и съ моей исторіей; какъ бы не понадобились и къ ней подобные комментаріи.
— О, въ этомъ отношеніи будьте. покойны, сказалъ Караско: она написана чрезвычайно ясно; нѣтъ человѣка, который не въ состояніи былъ бы понимать ее. Ее перелистываютъ дѣти, хвалятъ старики, а молодежь просто пожираетъ ее. Словомъ, всѣ ее читаютъ и перечитываютъ; и теперь чуть кто-нибудь завидитъ тощую клячу, какъ уже кричитъ: вотъ Россинантъ! Но самый большій восторгъ книга эта возбудила въ пажахъ. Трудно найти переднюю вельможи, въ которой бы не нашлось экземпляра Донъ-Кихота; и не успѣетъ одинъ пажъ прочесть ее, какъ ужъ другой, съ нетерпѣніемъ, выхватываетъ у него книгу; и всѣ они, кажется, желали бы въ одно время имѣть ее въ своихъ рукахъ. Ко всему этому нужно сказать, что книга эта представляетъ самое пріятное и невинное развлеченіе, изъ всѣхъ существовавшихъ доселѣ. Въ ней нельзя найти ни одного слова, которое бы пробуждало въ душѣ читающаго преступную мысль, нѣтъ толкованія, которое бы не было строго православнымъ.
— Человѣка, написавшаго иначе, слѣдовало бы сжечь живымъ на кострѣ, какъ дѣлателя фальшивой монеты, сказалъ Донъ-Кихотъ. Не понимаю только, что побудило автора вклеивать въ мою исторію эпизодическія событія, не имѣющія ни малѣйшаго отношенія ко мнѣ. Это тѣмъ удивительнѣе, что мои похожденія, безъ всякихъ прибавленій, могли, кажется, доставить ему богатый и разнообразный матеріалъ. Да, одними только моими мыслями, страданіями и слезами, моими безгрѣховными помыслами и геройскими предпріятіями, можно наполнить столько книгъ, сколько написалъ Тозтадо. Изъ всего этого я заключаю, господинъ бакалавръ, что человѣку пишущему необходимо обладать большимъ запасомъ зрѣлой мысли и опытности. Только великимъ умамъ дана способность остроумно шутить и говорить колко и хорошо. Вы знаете, въ комедіи труднѣе всего обрисовать роль глупца, потому что нужно быть очень неглупымъ человѣкомъ, чтобы съумѣть во время прикинуться дуракомъ. Умалчиваю объ исторіи — святомъ трудѣ — въ которомъ должна царствовать одна истина, что не мѣшаетъ нѣкоторымъ господамъ изготовлять и продавать историческія книги, какъ блины, цѣлыми дюжинами.
— Нѣтъ такой дурной книги, изъ которой нельзя было бы извлечь чего-нибудь хорошаго, замѣтилъ бакалавръ.
— Безъ сомнѣнія, замѣтилъ Донъ-Кихотъ; но сколько сочиненій превозносятся до небесъ, пока остаются въ портфеляхъ авторовъ и обращаются въ ничто, при появленіи своемъ на свѣтъ.
— Не мудрено, отвѣчалъ Караско; печатное сочиненіе разбирается на свободѣ, когда представляется возможность подмѣтить въ немъ малѣйшую ошибку; и чѣмъ извѣстнѣе писатель, тѣмъ тщательнѣе подмѣчаютъ, обыкновенно, всѣ его недостатки. Наши великіе поэты, наши славные историки всегда находили толпу завистниковъ, которые сами не создавъ ничего, съ какимъ то злымъ удовольствіемъ строго критикуютъ всякое чужое твореніе.
— Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, сказалъ Донъ-Кихотъ; сколько вы встрѣтите богослововъ, удивительно критикующихъ чужія проповѣди, и которые между тѣмъ сами говорили бы несравненно худшія.
— Согласенъ, отвѣчалъ бакалавръ, но, во всякомъ случаѣ, этимъ строгимъ ценсорамъ не мѣшало бы быть нѣсколько снисходительнѣе, не мѣшало бы помнить: что если самъ добрякъ Гомеръ дремлетъ подъ часъ, то все же онъ долгое время долженъ былъ бодрствовать, чтобы создать свое вѣковѣчное твореніе. Нѣтъ возможности обойтись безъ промаховъ въ трудѣ, требующемъ много времени и усилій. Къ тому же, Богъ вѣсть, не увеличиваютъ ли еще поэтическаго очарованія, производимаго извѣстнымъ сочиненіемъ, эти легкія пятна, — считаемыя критиками за ошибки; подобно тому, какъ родимыя пятна на нѣкоторыхъ лицахъ, вмѣсто того, чтобы безобразить ихъ, придаютъ имъ, напротивъ, особенную прелесть. Во всякомъ случаѣ, человѣкъ, пускающій въ свѣтъ книгу своего сочиненія, подвергаетъ себя, я думаю, большому испытанію, потому что нѣтъ сочиненія, которое нравилось бы всѣмъ безъ исключенія.