Страница 18 из 37
И она видит лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.
Но отчего так ярко светятся ее золотисто-карие глаза? Оттого, что в них светится прекрасное мужество.
Отчего так высоко несет она голову в золотом венце? Оттого, что она чувствует великую силу в сердце.
Что же теснит ей дыхание в груди?
Горькие мысли об Анне-Ми, о поражении Молчальника и о страшных злодеяниях сира Галевина.
И она то и дело озирается кругом, не виден ли он вдали, не слышен ли стук копыт его скакуна.
Но она видит лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.
Но в глубоком безмолвии она слышит лишь тихий шелест снежных хлопьев, падающих легко, как пушинки.
И Махтельт запела.
Потом сказала:
— Мы с тобою вдвоем идем на льва, добрый мой Шиммель! Видишь, как он подстерегает в своем логове прохожих и пожирает бедных девушек?
И Шиммель, услышав ее слова, радостно заржал.
— Шиммель, — сказала Махтельт, — я вижу, ты рад, что идешь мстить за Анну-Ми и несешь наш заветный меч.
И Шиммель снова заржал.
И Махтельт искала в лесу Галевина. Она глядела, не покажется ли он, прислушивалась, не донесется ли стук копыт его скакуна.
Но она видела лишь белый от снега воздух, белую длинную дорогу и белые деревья с облетевшей листвой.
И в глубоком безмолвии она слышала лишь тихий шелест снежных хлопьев, падающих легко, как пушинки.
И Махтельт затрубила в рог.
О вороне, воробье, собаке, лошади и семикратном эхо.
Посреди леса Махтельт увидела сквозь густой снег, что навстречу ей едет Галевин.
Злонравный на этот раз был в нарядном камзоле из сукна цвета морской волны, с вышитым на нем разными цветами мерзким гербом. Великолепный пояс, отделанный золотыми пластинками, опоясывал его стан. На поясе висел золотой серп, а на камзол был накинут прекрасный оперст-клеед[4] из сукна цвета спелой пшеницы.
Верхом на рыжем коне Галевин приближался к Махтельт, и она увидела, что рыцарь красив.
Впереди него с громким лаем бежал пес, похожий на волка. Завидев Шиммеля, он бросился к нему и укусил его. Но Шиммель сильным ударом копыта отбросил его, и пес заплясал поневоле, жалостно подпевая себе и оплакивая свою побитую лапу.
— Ах, славный мой Шиммель, — подумала благородная девица, — да поможет мне бог расправиться с господином не хуже, чем ты с его псом.
И Злонравный подъехал к ней.
— Здравствуй, — сказал он, — прекрасная дева с золотисто-карими глазами!
— Здравствуй, Сиверт Галевин Непобедимый! — сказала она.
И Злонравный спросил:
— Что привело тебя в Мои владения?
— Мое сердце, — отвечала она, — оно тянулось к тебе. Я хотела тебя видеть и рада, что, встретившись с тобой лицом к лицу, могу рассмотреть тебя.
— Так поступали, будут и впредь поступать все девицы, — сказал он, — даже самые красивые, — такие, как ты.
Пока они так говорили, раненый пес, хромая, подбежал к рыжему коню и вцепился зубами в оперст-клеед Злонравного, словно хотел стащить своего господина на землю.
Потом уселся в снег на краю дороги и, подняв морду, тоскливо завыл.
— Слышишь, — сказал Галевин, — мой пес воет, предвещая чью-то смерть. Ты не боишься, девочка?
— Меня хранит бог, — отвечала она.
Так проехали они, беседуя, немного вперед и вдруг увидели высоко в воздухе, прямо над своими головами, огромного ворона. В шею ему впился маленький воробей и, яростно чирикая, бешено клевал его и выщипывал из него перья. Израненный, истерзанный, ворон метался во все стороны — влево, вправо, вверх, вниз — и, жалобно каркая, тыкался, как слепой, в деревья, пока, наконец, не рухнул замертво, с выколотыми глазами на седло Злонравного. Взглянув на ворона, рыцарь швырнул его на дорогу, а воробей взлетел на дерево и, весело отряхиваясь, защебетал во все горлышко, торжествуя победу.
— Ах, милая пташка, — смеясь, сказала Махтельт, — ты благородной породы! Иди ко мне, я подарю тебе красивую клетку и буду кормить тебя отборным пшеничным зерном, просом и конопляным семенем.
Но Галевин, не помня себя от гнева, закричал:
— Дерзкий мужичонка, попадись только в силки! Ты бы у меня не долго пищал, радуясь победе над благородным вороном.
А воробей чирикал без устали, точно издевался над Сивертом Галевином, который меж тем обратился к Махтельт:
— И ты еще смеешь веселиться и хвалить эту тварь, зная, что на моем гербе изображен ворон моего славного предка Дирка? Разве ты не знаешь, что и тебе недолго еще осталось пищать?
— Я буду пищать, доколе это будет угодно господу богу, моему владыке, — отвечала она.
— Нет для тебя другого владыки, — сказал он, — кроме меня. Я здесь единственный владыка.
Вдруг ему стало очень холодно, ибо сердце Анны-Ми хотя еще билось, но постепенно леденело у него в груди. Почувствовав, что и это сердце скоро засохнет, он сказал Махтельт:
— Ты пришла вовремя, прекрасная девушка!
— Тот, кого ведет бог, — отвечала она, — всегда приходит вовремя.
— Но кто же ты, — спросил он, — что разъезжаешь по моей земле на коне, поешь, трубишь в рог и так дерзко нарушаешь тишину?
— Я благородная девица Махтельт, дочь Руля Храброго, сира де Хёрне.
— И ты не страдала от холода, пробираясь сюда по такому снегу?
— В роду сира де Хёрне никто не боится холода.
— И тебе не страшно ехать рядом со мной по моей земле, куда никто не смеет ногой ступить?
— В роду сира де Хёрне никто никогда ничего не боится, — отвечала она.
— Ты отважная девушка, — сказал он.
— Я дочь Руля Храброго, сира де Хёрне. Он ни слова не ответил, и некоторое время они ехали молча.
Вдруг он надменно вскинул голову и сказал:
— Не я ли Сильный, Красивый, Непобедимый? Не я ли всегда буду таким? Да, все подвластно мне в час победы. Раньше я должен был петь в ночной темноте, в стужу и в снег и в ветер, чтобы привлечь к себе девушек, а ныне самая прелестная, самая знатная и красивая пришла ко мне без зова среди бела дня. Это ли не гордый знак моего могущества? Кто равен мне? Никто, кроме бога. Ему принадлежит небо, мне — земля. Я всесилен, все живое подчиняется мне, надо всем живым я торжествую. И пусть обрушатся на меня вражеские полчища, молнии, громы, бури, меня никто не одолеет.
— Одолеет, — ответили на эти гнусные кощунственные слова семь голосов разом.
То было эхо «Семи великанов»: громко и звучно повторило оно семь раз каждый звук.
— Подумать только, — сказал Злонравный, — эхо смеет надо мной потешаться.
И он захохотал.
Захохотало и эхо, хохотало долго, громко и страшно.
Казалось, Галевину нравился этот шум, он, не переставая, смеялся, и смеху его вторило семикратное эхо.
И Махтельт почудилось, что в лесу прячется по крайней мере тысяча человек.
А собака Галевина очень испугалась и завыла так тоскливо, что Махтельт почудилось, будто в лесу воет по крайней мере тысяча собак, предвещая чью-то смерть.
Конь Злонравного тоже испугался и в ужасе от хохота своего хозяина, многократно умноженного эхом, жалобного воя собаки и своего собственного ржанья заметался, встал на дыбы и, точно человек стоя на двух ногах, пугливо прядал ушами и, наверное, сбросил бы наземь Сиверта Галевина, если бы всадник не пришпорил коня и не заставил его помчаться вперед, минуя чащу, где царило эхо «Семи великанов».
Но Шиммель — и это великое чудо — даже не двинулся с места, а ведь он был молодой конь и легко мог испугаться.
Когда шум утих, Галевин и Махтельт поехали дальше, изредка переговариваясь.
И вместе они подъехали к Виселичному полю.
О том, как Махтельт приехала на Виселичное поле.