Страница 12 из 166
— Ты хоть понимаешь, когда и что можно произносить, а когда нет! Мы находимся в обществе, где практически у всех мужчин есть любовницы, а жены этих мужчин являются чьими-нибудь любовницами… Уж не говорю про то, что его вторую, неофициальную телку зовут Жанной, а ее хахаля — Павел!
Маркофьев, сколько я его помнил, надевал свежекупленную рубашку два раза: лицевой, то есть парадной стороной, потом выворачивал наизнанку — чтоб воротник вновь выглядел свежим — после чего отправлял изношенную, как он считал, вещь в мусоропровод…
— Творческий человек имеет право на экстравагантность, — говорил он.
РАСХОЖИЙ ВЫВОД (который сделает любой дурак): Мужчина должен быть расточителен, а женщина — бережлива.
НЕТРИВИАЛЬНЫЙ ВЫВОД, который придет в голову не каждому: Надевать одну рубашку два раза — чересчур, выворачивание наизнанку — лишняя процедура, обременительное дополнительное звено в цепи четко выверенных действий, надо выбрасывать вещь после первой же носки.
Исходные данные. Маркофьев носил и выбрасывал рубашки, а я берег. Он действовал, а я бездействовал. Он мог заявиться ночью, а я не мог.
Констатация. Если зреть в корень, мое существование без Маркофьева текло дремотно, складывалось кособоко. Маркофьев его изменил, а меня растормошил!
Вопрос. Разве человек способен оценить то, что имеет — пока не утратит накопленное или ниспосланное?
Ответ. Нет, не способен! Все-то ему хочется приправы поострей, привкуса порискованней. Ему скучно, если накатанные будни текут тихо и гладко. Ему нужны встряски и допинги, стрессы и потрясения. Вот тогда, в нервной трясучке, в предынфарктной испарине, в тиши реанимобиля он примется стенать об утерянном рае.
Человек, как следовало из заученной Маркофьевым английской пословицы, всегда пренебрегает тем, что у него есть, и жаждет — во что бы то ни стало заполучить то, чего не имеет (и что скорей всего ему и не нужно).
В детстве, если становилось скучно и не с кем поиграть, я начинал теребить родителей, которые были заняты и не могли уделить мне столько времени, сколько я требовал. Отец, вразумляя меня, строго говорил:
— Может, пригласить тебе духовой оркестр?
Я кричал:
— Да, да, хочу духовой оркестр!
И, распаляя себя, все сильнее рыдал, поскольку никто из музыкантов не появлялся.
С годами характер человека мало меняется. Нужны мне были — в моем взрослом состоянии — клавишные и щипковые, струнные и духовые экзерсисы? Мне мало было тишины и покоя? Чего мне не хватало? Нет, я хотел, непременно хотел литавров и габоев… Что ж, я получил вожделенные грохот и какофонию. Этот ад кромешный.
Признание. Если вдуматься, до второй (эпохальной, как позже выяснилось) встречи с Маркофьевым я существовал — замечательно!
Ночами изливал Веронике смехотворные (и все же больно ранившие меня) обиды: мою научную статью очередной раз забраковали, мою фамилию вычеркнули из юбилейного институтского сборника, меня не позвали на симпозиум, идею которого я придумал и выстрадал, меня обошли при распределении денежных премий… А также не заплатили за занятия с тугодумным абитуриентом, которого я натаскивал для поступления, — обещанного.
Никогда никому не рассказывайте о своих неудачах! Потому что в этом случае становитесь посмешищем дважды: в первый раз — когда обмануты и осмеяны в реальности; во второй — когда даете окружающим повод потешиться над вами дополнительно по тому же самому поводу.
И еще:
Ни в коем случае нельзя демонстрировать собственные слабости. Люди так устроены, что, едва увидят или почувствуют слабое место — именно в эту точку и будут клевать.
Вероника крепко обнимала меня и шептала:
— Все будет хорошо. Я тебя защищу… Помогу выбраться из неурядиц и преуспеть… Мы еще увидим небо в алмазах…
Утром я выходил из дома полный бурлящей энергии и готовых выплеснуться наружу созидательных сил. Мне было ради кого сражаться в этой жизни. Было, что отстаивать. И кого оберегать.
Человек в ореоле горя кажется нам святым. Не способным на подлость и обман, двурушничество и предательство. Это не так. Горе само по себе, а человек сам по себе. Пережитое мало соотносится с глубинно незыблемой натурой человека. Иной раз ничего не испытавший наивняк может оказаться отзывчивее исхлестанного неудачами и бедами мерзавца, который, казалось, вволю хлебнул и немало отведал на своей шкуре горестей и потому способен понять и прочувствовать чужое несчастье. Ан нет!
Во время сна не рекомендуется придавливать головой правое или левое ухо. Нарушение кровообращения в ушных раковинах ведет к частичной потере памяти и головным болям после пробуждения. Не рекомендуется также прижимать к подушке затылок: сдавливание мозжечка может послужить причиной сбоя в координации движений. Сони, которые упираются в подушку лбом, часто страдают близорукостью (в отдельных случаях может развиться дальнозоркость). Таким образом, во время сна голову лучше держать на весу, ни к чему ее не прислоняя и не прижимая.
Лежать во время сна на левом боку вредно, ибо масса тела начинает давить на сердце. Не рекомендуется также лежать на правом боку, в этом случае внутренности наваливаются на печень и удаляются от сердца, что нередко приводит к разрыву аорты или других жизненно важных сосудов. Лежать на спине и вовсе опасно: это способствует деформации позвоночника, в некоторых случаях — ведет к размозжению тазобедренных костей. Крайне вредно лежать во время сна на животе, ибо начинается отток желудочного сока от места его непосредственного выделения, что приводит к повышению кислотности, гастритам и колитам и, как следствие, к понижению сопротивляемости организма вирусным инфекциям, то есть иммунодефициту.
Нет ничего хуже, чем сгибать во время сна ноги, т. к. в этом случае быстро изнашиваются суставы, что, в свою очередь, чревато потерей их эластичности. Держать ноги вытянутыми также плохо — это чревато растяжением связок и сухожилий.
Особо следует сказать о положении рук во время сна. Если скрестить их на груди, это будет означать, что вы подсознательно поставили на себе крест, т. е. почти равносильно летальному исходу. Вытягивать руки вдоль туловища опасно по причине возможности их окостенения от неподвижности. В закидывании рук за голову есть вероятность создания вокруг лобных долей биополя, способного надолго прервать мыслительную функцию мозга (если она у вас еще осталась после чтения всевозможных рекомендаций — исключая те, которые содержатся в "Теории Глупости" — единственном пособии, способном помочь и потому неотделимом от вас ни на минуту, постоянно находящемся в обращении среди благодарных читателей).
Веронике тоже, как и мне, не спалось. Мы вели беседы на тему, которая нас познакомила и сблизила. И по-прежнему волновала.
— Когда умрем, как найдем друг друга на том свете? — спрашивала Вероника. — Где встретимся? Давай условимся: если ты уйдешь первым, то, взлетая над землей, держись левее… Ладно? И я тоже буду держаться левой стороны. Запомнил? Повтори. В какую сторону устремишь свою душу?
— В левую, — отвечал я.
Впрочем, думать о временах, когда отброшу копыта, не хотелось. Хотелось жить — как никогда!
Я по-прежнему любил книги (хоть и сознавал всю нелепость и вредоносность этой тяги). Зачем они мне сдались! Всем худшим в себе я был обязан произведениям художественной литературы! Ее поучения и проповеди мешали и осложняли и без того непростые контакты с действительностью. К тому же не хватало времени читать и, тем более, размышлять над прочитанным, не хватало времени даже пролистывать тома, пестревшие яркими обложками на уличных лотках. В крохотной квартире Вероники места для этих новых томищ не хватало. Торговцы же все расширяли и расширяли ассортимент, предлагали больше и больше названий. Такие захватывающие фолианты выходили порой из печати — закачаешься и пальчики оближешь. И я нет-нет, да и приобретал некоторые, казавшиеся особенно нужными и важными. И чего совершенно не мог видеть, так это книг, выброшенных на помойку. А их выносили и укладывали возле мусорных контейнеров или прямо внутрь них связками, стопищами, библиотеками… И ведь я понимал: бумажные эти эвересты — обуза для всех и каждого, наступили другие времена, придуманные герои уже не возвышают, а вызывают изжогу и насмешку, утомляют скучными сентенциями, просто глупо (и непродуктивно) учиться у них выспренней риторике и устаревшей морали. Но поделать с собой ничего не мог — если натыкался на мокнувшую под дождем годовую подборку журналов, за которыми раньше давились, стояли в очереди, чтоб за одну ночь проглотить их буквенное содержимое, если обнаруживал в сугробе собрание сочинений даже самого плохонького автора, которое в букинистические не принимали из-за невозможности его сбыть — душила ностальгия, пожирал стыд за человеческую неблагодарность пусть устаревшей, но когда-то ведь такой свежей, сиявшей новизной и всем необходимой (дух захватывало) воплощенной в слове смелости… И я некоторые из особенно дорогих мне вышвырнутых томиков или брошюрищ — не выдерживал, подбирал, тащил домой.