Дождик в крапинку

— Прошли твои пять минут, — сказал оп Полине. — В другой раз доиграем. Я хочу до Германа дойти.

— Антон, постой, — принялась уговаривать его она. — Я тебе пво вавов васскажу.

Он сохранил безразличие на лице, однако задержался.

— Это папа маме говоил. Я случайно слышала, — торопливо, радуясь, что ей удалось его задержать, затараторила Полина. — Они в нашем вайоне обоквали аптеку. А тетеньку, котовая им не отпустила лекавств, убили.

— За что? — уточнил Антон.

— Ну, за то, что она не дала какого-то лекавства.

— Они болели, что ли? — спросил Антон.

— Не знаю, — неуверенно промямлила Полина.

Все-таки ужасно бестолковая. Из ее истории ничего не понять.

— Ну, я пошел, — сказал он.

Вправо по переулку мало интересного: серые фасады, за ними, внутри, нет дворов.

Зато слева находилась главная достопримечательность — дом Германа. Одноэтажный особнячок, укрытый за глухой стеной. Ни разу — ни разу! — никто не видел, чтобы из его ворот и калитки кто-нибудь выходил. А то, что в доме живут, знали наверняка.

Антон вынашивал дерзкий план: раздобыть лестницу, взобраться, заглянуть через стену и быстро-быстро, чтоб не успели настигнуть, убежать. Хоть увидать: что там?

А пока он этой стены сторонился. В особенности если переулок был пустынен. Еще бы! В нескольких шагах от обычной калитки — калитка маленькая. Настолько маленькая, что даже странно — кто может ею пользоваться? Гномы, что ли? От земли — метр, не больше. Такая же зеленая, как ее старшая сестра, такая же металлическая, да еще оплетенная металлическими прутьями, будто бы забранная решеткой, — словно ворота старинных замков, дли прочности.

Говорили, эта маленькая калиточка — для собак. Якобы во дворе Германа свора выдрессированных бульдогов. Однако и собак Антон ни разу не видел, и лая из-за забора никогда не доносилось.

Или они были такие хитрые, натренированные? Затаившись, ждали? Только кто-нибудь попробует войти — набросятся. И так же немо, с остервенением растерзают. Или дадут себе волю, залают — чего терять, раз жертва попалась?

Это, вероятно, были очень самостоятельные собаки. Иначе почему им не пользоваться большой калиткой, не выходить вместе с людьми? Но нет, для них существовал отдельный вход. Возможно, их побаивался сам хозяин.

А быть может, Антон допускал и такую мысль, именно собаки были хозяевами дома и прилегающего участка. В цирке Антон видел бульдога в черном цилиндре. Может, и там, за стеной, бульдоги ходили в черных цилиндрах? А на улицу, чтоб не шокировать людей, не появлялись? И лаять у них считалось неприличным.

Антон, поеживаясь от ужаса, представлял: заглянешь через забор — а там бульдоги в цилиндрах…

Сейчас прохожих хватало, и он нарочито медленно прошел мимо калиток — продемонстрировал (на случай, если за ним в щелочку наблюдают), что не очень-то и боится.

Добрел до конца переулка. Возвращаться во двор не хотелось.

«Завтра, — с уютным греющим чувством подумал он, — будет совсем другой день. Будет чем заняться».

«А что, если не откладывать?» — пришла в голову простая мысль. Ведь говорят: не откладывай на завтра… И до Лырской отсюда пять шагов. Он знал ее дом. А квартиру разыщет.

Конечно, не очень ловко самому приходить за обещанным, вроде как торопить. Но, с другой стороны, она сказала, белка ей мешает. Тогда это даже, своего рода дружеская помощь: побыстрее освободить, избавить… Вот только успела ли она поговорить с родителями?

В ее доме были красивые, вводные двери: нижняя часть деревянная, черная, полированная, л верхняя — на застекленных квадратиков. Старинная бронзовая ручка прибита наискосок, но краям темная, а центральная часть отполирована до блеска — такого сияния, наверно, добиваются, когда надраивают медь на корабле.

Антон решительно шагнул под своды гулкого, просторного подъезда. Пол кафельный, разноцветными плитками выложены рыбы и птицы наподобие фазанов. И стены украшены мозаикой — белой и голубой. Запах приятный, слегка мандариновый. Темнела огороженная металлической сеткой шахта лифта. Этот вход заслуживал названия «парадный».

Навстречу спускалась по лестнице женщина.

— Скажите, пожалуйста, в какой квартире живет Оля Лырская? — обратился к ней Антон.

Женщина мельком на него глянула.

— Я, мальчик, не из этого дома.

Он попытал счастья на первом этаже. Щелкнул замок, высунулся мужчина в длинном оранжевом халате. На голове — что-то вроде чалмы. Одежда обитателей, видно, была под стать необычности подъезда.

— Кого? Лырская? Нет, не имею понятия.

Странно, в своем доме Антон знал каждого обитателя.

В лифте екать побоялся. Ему приходилось подниматься к светлых, подрагивающих кабинах, но всегда со взрослыми, которые знали какие-то специальные правила обращения с кнопками и дверями. И предупреждали: «Никогда сам в лифт не заходи, понял? Можешь упасть в яму, сгореть. Можешь просидеть в нем сутки, если он застрянет. Все что угодно может быть».

Стал карабкаться по широким, серым в белую крапинку ступеням. Окна между лестничными маршами — огромные, подоконники такие высокие, что Антон едва мог до них дотянуться. Всюду чисто. Видно, здесь тщательно убирали.

Двери квартир тоже черные, массивные, с медными круглыми ручками, с горизонтальными прорезями вместо налепленных почтовых ящиков. На некоторых таблички с фамилиями жильцов.

Лырских он нигде не обнаружил и на четвертом этаже, возле одной из дверей, позвонил.

Старушка, которая ему отворила, высохшим пальцем указала на дверь рядом.

— Лырские живут здесь!

Гнусавила, как Ольга: возможно, была какой-то ее родственницей.

Опять он надавил кнопку звонка, и опять открыла старуха. Костлявая, морщинистая, с крючковатым носом. Ему казалось, он говорит достаточно громко, но она подалась вперед и оттопырила ухо ладонью.

— Что, мальчик? Учишься с Олей в одном классе? Оля наказана и гулять не пойдет.

Неясное чувство подсказывало ему: ситуация неблагоприятная, лучше просьбу отсрочить, уйти. Но отступать, когда заветная цель так близка…

— У вас живут две белки, заговорил он. — И Оля мне одну обещала.

— Что? — старуха наклонялась еще ниже.

— У вас живут две белки, — повторил Антон.

— У нас? Белки?

Он засомневался, туда ли попал. И переспросил:

— Это квартира Оли Лырской?

— Ну да, — сказала старуха и крикнула в глубь темного коридора: — Оля! Оля!

Оля появилась тотчас, будто дожидалась ее зова. Одетая по-домашнему в красную кофточку и тяпки, она выглядела совсем тощей. Такой пунцовой он ее не помнил.

Антон ощутил, что и сам краснеет. Ему было стыдно перед строгой старухой за попрошайничество, и главное, за то, что нехорошо, необдуманно выдал и без того наказанную Олю. Теперь он это ясно понял.

— Про каких белок ты говорила? — сурово обратилась к ней бабка.

Оля не могла ответить. Стоила жалкая. Противная.

— Извините, я, наверно, что-то перепутал, — выпалил Антон и помчался вниз, стараясь оторваться от прилипших к нему стыда и отвращения.

Щеки горели, в голове царил сумбур. Ему казалось, прохожие догадываются, в какое нелепое положение он попал, и посмеиваются.

Все же он же мог уразуметь… У него в голове не укладывалось… Зачем ей понадобилось его обманывать? Бессмысленно, глупо, странно…

Нечестность еще встречалась в некоторых людях, большей частью, взрослых, что естественно — ведь они росли в дореволюционное время, когда обман был как бы узаконен: буржуи и помещики постоянно им пользовались, чтобы наживать барыши. Многие труженики понятия не имели о справедливости, были попросту неграмотными, забитыми. Теперь другое дело: все знают, что обманывать нехорошо, отвратительно, и детей своих, следовательно, воспитывают смелыми и честными, непримиримыми ко лжи.

Откуда же в некоторых его сверстниках пережитки прошлого?

Летом Антон жил с дедушкой и бабушкой Таней на даче — дедушке дали комнату от учреждения, где он раньше работал. На участке стояло несколько домиков, в каждом размещалось по нескольку семей. В центре дачного поселка была разбита клумба. Здесь цвели настурции и еще какие-то цветы, похожие на маки.