Страница 2 из 7
Я силился вспомнить: что за мысли обычно высказывал, беседуя со мной, тот, кого мы недавно зарыли в мерзлый грунт вместе с напиханными в гроб цветами? Излияния его я чаще всего пропускал мимо ушей, никогда он не обнаруживал каких-то экстраординарных ораторских способностей, не говоря уж о философских или научных прозрениях. Кажется, когда я столкнулся с ним в коридоре в последний раз, он произнес примерно следующее:
— Еду домой… Жена обещала приготовить курочку…
И еще я думал: с какой стати и на каком основании мы привыкли считать, что только жизнь человека представляет бесспорную ценность, а остальные жизни, существующие вокруг, используем в своих целях, преследуя свои интересы и удовлетворяя свои потребности? С какой стати распоряжаемся жизнями не нами созданных существ? Неужели только лишь потому, что красивыми словесами научились запудривать себе мозги и никогда прямо не говорим о том, какую страшную сущность собой представляем? Пользуемся тем, что все прочие твари — бессловесны и ничего не могут выкрикнуть в свою защиту, не способны проблеять, промычать, объяснить, возразить? Допустим, если бы коровы, свиньи, овцы умели выражать свои мысли и желания — что им мешало бы собраться за этим же самым столом и справить поминки по той самой корове или хрюшке, чья плоть лежала в блюдах аккуратно нарезанными ломтиками? Мне привиделось: вот поднимается бык с колокольчиком на шее и ревет: “Это была замечательная, редкая труженица, дарившая окружающим молоко самых высоких сортов, питательностью превосходящее лучшие зарубежные аналоги…” А затем слово бы взяла овечка и высветила бы достоинства покинувшей скотный двор мычалицы — с точки зрения ее семейных воззрений, преданности мужу и детям… А потом толстый боров, обливаясь слезами, заговорил бы о своей усопшей половине, поведал бы собравшимся о ее редкостных, исключительнейших душевных качествах и в подтверждение привел бы пример того, что это его очередь была идти на бойню, но жена, видя, что ему еще нужно прибавить в весе и зная, что сама достигла оптимальных размеров и консистенций мяса, добровольно отправилась под нож, то есть пожертвовала собой…
Я стал размышлять: что хотела выразить своим нахальным карканьем кладбищенская ворона? Может быть, она тоже произносила надгробную речь?
Когда я вышел после поминок на свежий воздух, стемнело, улицы зажглись яркими огнями. Близ автобусной остановки толпились пассажиры, я встал поодаль. Тут ко мне и подвалили трое. Они были молоденькие, петушистые, наглые. И противные, какими все бывают в неустоявшемся возрасте. Один, самый длинный и, по-видимому, самый задиристый, встопорщил перышки и начал на меня наскакивать, пытаясь клюнуть побольней. А двое его приятелей заходили с боков и теснили к киоскам. Я отталкивал их, вяло сопротивлялся. Автобусная очередь, как по команде, повернулась к нам спиной. Прохожие либо торопливо проходили мимо, либо замедляли шаги и, разинув рот от любопытства, наблюдали за схваткой. Никто не предпринимал попыток вмешаться. Трое сосунков, почуяв возможность легкой поживы, наседали все наглей. Очень злые у них обнаружились хари. Такие могли сотворить что угодно: полоснуть бритвой по щеке, чиркнуть ножом, проломить висок — и мучайся потом до конца дней… Если выживешь…
Я понял: придется обороняться всерьез. И ударил ногой первого нападавшего. Он скрючился и упал. Остальные двое растерялись. Видно стало: они меня недооценили. Опыт участия в драках я накопил немалый, да и спиртным — от меня, должно быть, несло изрядно. Соплякам было чего опасаться. Я преподал им хороший урок. Влупил ногой второму, кулаком в глаз — третьему. Они бросились бежать. Того, который крючился на асфальте, я оседлал и вдавил ему локоть в горло.
Пока добирался до дому, гадал: чего они ко мне привязались? Скорей всего, им понравилась моя куртка. Что ж, это было в русле моих коровьих, телячьих и свинячьих нежностей: хищникам кажется нормальным и естественным содрать со слабейшего шкуру — чтоб согреться. Взять его тело, чтобы насытиться. Согнать с угодий — где самим приспичило воцариться и обитать. Но нападающему невдомек, что любое, даже самое невзрачное с виду существо способно оказать сопротивление, если загнать его в угол.
Утром я выглянул на кухню не в самый удачный момент. Рита нарезала сыр на деревянной досточке, один ломтик упал на пол, на линолеум, Рита быстро наклонилась, — задрался голубенький халатик и обнажил ее загорелые ляжки, — подняла ломтик с пола, дунула на него и положила в тарелку, к другим аккуратно нарезанным ломтикам. Меня она не видела. Я сделал шаг назад, отступил в коридор, в его успокоительный полумрак, прижался затылком к светлым, недавно поклеенным обоям. В голове, после выпитого накануне, курился туман, было обморочно, сильно мутило.
Из душа, простояв под горячими струями минут двадцать, я вышел посвежевшим, однако за завтраком только пил кофе, ничего не ел. И старался не встречаться с Ритой взглядом. Всю ночь мы провели в попытке приладить наши тела одно к другому, притереться ими до полного совмещения, и нам это почти удалось. Я заснул, но на рассвете из квартиры сверху понеслись тяжелые звуки. Будто кто-то бросал на пол гири или ходил по паркету на копытах… Вставать не хотелось, а грохот не затихал. Я оделся, поднялся этажом выше, постучал в дверь. Открыли не сразу. А когда все же отворили, я успел заметить, что толстяк с жирным загривком и маленькими глазками, кутавшийся в наброшенный на плечи клетчатый несвежий плед, хранит на лице остатки жесткой седоватой щетины. Из глубины квартиры слышались похрюкивания и повизгивания. Воняло отвратительно, и многие паркетины оказались выщерблены, отколупнуты, валялись отдельными досточками в прихожей.
Теперь я думал: эти, верхние, наверно, тоже едят с пола?
Упавший кусок не давал мне покоя. Я никак не мог отвлечься от догадок и норовил отыскать на тарелке тот самый ломтик. В конце концов, кажется, преуспел: к его краешку прилипли волосок и ворсинка.
Могу точно сказать, когда влюбился в Риту. Произошло это в магазине. Она покупала пшено и творог. И куриные яйца. И едва сложила покупки, сумка выпала из ее рук на каменный пол. Все разбилось, перемешалось… Тут я и догадался, насколько она слаба и беззащитна. Мне стало ее жаль… Но я подумать не мог, что это любовь.
А до Риты встречался с Татьяной, она представлялась мне идеалом женщины. Но как-то раз в театр надела бархатное платье, которое удачно скрадывало минусы ее фигуры: низкую попку и отсутствие талии. Из-за этого платья я стал ее побаиваться. Подозревать, что она, как и другие люди, что-то от меня скрывают. Живут недоступной, непонятной жизнью: шьют выходные наряды, считают необходимым их иметь — то есть следуют каким-то законам, которых мне не постичь и не уразуметь. И эта моя отгороженность от жизни или, вернее, неспособность чего-то ясного и очевидного для всех остальных затвердить — больнее всего меня ранили.
Хотя внешне я произвожу впечатление уверенного в себе человека. Когда смотрюсь в зеркало, понимаю: должно казаться и, наверное, кажется — этот своего не упустит. Но я как раз упускаю. Добиваться, требовать, настаивать — не моя стихия.
Такое несоответствие облика и сути — повод для постоянных размышлений. Откуда робость и стремление держаться понезаметнее и в сторонке? Откуда убежденность, что я всегда и во всем лишний? Это — врожденная особенность или результат приобретенного опыта?
Возможно, по этой же причине мне разонравилось фотографироваться. Раньше я любил собирать свои изображения. А потом пронзило: ведь фиксирование мгновений есть накапливание собственного умирания. Равнодушная машинка схватывает твой облик и прикнопливает к бумаге — словно бабочку для коллекции насаживает на иглу.
И уже не сорваться, эти фото есть застывшие случаи твоей гибели, свидетельства упорхнуших минут, которые никогда не вернуть. Обычно об этом просто не задумываешься, не придаешь такой ерунде значения, а тут — вот оно, заверенное и удостоверенное твоим прежним обликом подтверждение смерти. Прошлого бытия — оно было, и его нет. Осталось лишь на фото.