Хроники Сен-Жермена

— Деревня в восторге. — Джим уронил руки на стойку и оглядел салон. — В этом году народу прибавилось. Мы процветаем, не так ли?

— Процветаем. — Франциск взял с разменной тарелки десятидолларовую банкноту и засунул ее в карман журналиста. — Фрэнк, — сказал он вполголоса, — мистер Саттон сегодня мой гость. Пришлите счет мне.

— Ясно, Франциск, — донеслось с другого конца стойки.

— Вы против титулов? — вскинулся Джим.

— Я их, так скажем, не поощряю. — Франциск заглянул репортеру в глаза и мало обрадовался тому, что увидел. — Ну, как дела? — спросил он, почти не нуждаясь в ответе.

— Ни минуты покоя, — пробормотал Саттон, отодвигая стакан. — В этом году… Господи, столько событий. Массовые убийства в Детройте, культовые преступления в Хьюстоне, радиация в Сент-Луисе, а тут еще денверские делишки. Я никогда не думал, что после Вьетнама меня можно чем-то пронять.

Сосед его ничего на то не сказал, но приготовился слушать. Однако Джим Саттон заговорил лишь минут через пять.

— Есть мнение, что репортеры — хладнокровные сукины дети. И это, в общем-то, правда, ибо так легче. Иначе просто свихнешься, глядя на дюжину аккуратно выпотрошенных мертвецов, провалявшихся пару недель в прибрежной речной глине! Или когда тебя обступают монстры, облученные по вине некой сволочи, проморгавшей утечку в реакторе! Знаете, какие жуткие формы принимает порой лучевая болезнь? А газетные боссы, которые в журналистике ни уха, ни рыла, только и требуют материалов похлеще, чтобы рекламодатели валили к ним валом! Такое дерьмо. — Подошедший Фрэнк принес полный квадратный стакан и неприметным жестом убрал со стойки пустой. Джим Саттон, вздохнув, приложился к коктейлю. — Университет Лелланда предлагает мне место. Три года назад я бы послал их подальше, но сейчас…

— Хотите преподавать? — Вопрос прозвучал неожиданно, и журналист вздрогнул.

— Не знаю. Я никогда этим не занимался. Я знаю лишь, что мои наставники были непроходимо тупы, конспекты их лекций не годились даже на то, чтобы подтереть ими зад. Но, может, я буду другим? Ибо знаю толк в своем деле. А может, я просто выдохся и не гожусь уже ни на что. — Саттон с сомнением оглядел свой стакан.

— Почему бы вам не попробовать себя в новом качестве и не принять окончательное решение в зависимости от результата? Газета ведь даст вам годичный отпуск, разве не так?

Журналист немного подумал.

— Да, пожалуй. Так я убью двух зайцев. То есть, по крайней мере, не упущу того, что у меня в руках. — Он издал лающий звук, лишь отдаленно напоминающий смех.

— Мне пора, — сказал Франциск, слезая с высокого табурета. — Будут особые пожелания?

— Конечно. — Журналист ехидно прищурился. — Чайковский. Балет «Орлеанская Дева». — Недавно ему выпал случай узнать, что такое произведение существует.

— Отыграть придворные танцы? Или все целиком? — невозмутимо спросил музыкант, но глаза его заискрились. — Неглубоко копаете, Джим.

Журналист покачал головой.

— Да, это ясно. Но когда-нибудь я вас уем. — Он сделал хороший глоток и прибавил: — Вот еще пустячок. Чайковский, оказывается, коллекционировал музыкальные опусы некоего Сен-Жермена. Вы знаете, кто это?

— Да, знаю, — кивнул собеседник, отступая на шаг.

— Ну тогда… — Джим не окончил фразу, ибо миссис Эммонс восторженно прокричала:

— Мистер Франциск, очень прошу вас, сыграйте, пожалуйста, «Ночную луну»!

Новым утром мисс Эмили Харпер — чрезвычайно бледная и в полудетском купальнике с бахромой — сидела возле бассейна. Она вяло улыбнулась другой ранней пташке, вышедшей на широкую площадку, устланную разноцветными плитками.

— Доброе утро, — крикнула ей Гарриет Гудмен. — Я думала, что буду первой.

— Нет, — виновато откликнулась Эмили. — Я плохо переношу загар, и мама мне посоветовала купаться лишь вечером или утром.

— Хороший совет, — согласилась Гарриет. — Так вы не обгорите.

— Я бы купалась и ночью, — призналась девушка, — но не знаю, разрешено ли здесь это.

— А вы спросите у мистера Роджерса, — предложила Гарриет, деловито расстилая свое полотенце поверх мозаичной галеры. Ей весьма импонировал римский стиль местной купальни. В нем, вот странность, не ощущалось фальши, присущей другим строениям подобного типа. И создавала этот эффект не только мозаика. Гарриет Гудмен умела улавливать дух первозданности в окружающем, и тут он явно присутствовал, хотя трудно было сказать почему. Погрузившись в свои размышления, женщина вздрогнула и поморщилась, сообразив, что дрожь эта вызвана отнюдь не порывом сентябрьского ветерка.

— Извините, пожалуйста, — сказала через какое-то время Эмили, — но… я не могла видеть вас раньше? Это, конечно, звучит несколько странно… — Девушка покраснела и осеклась.

Гарриет так гордилась своим умением вызывать в людях симпатию, что не могла не воспользоваться возможностью пустить его в ход.

— Что вы, тут нет ничего странного, — улыбнулась она. — Я иногда выступаю по телевидению и много езжу с лекциями по всей стране. Раз вы меня запомнили, значит, я произвела на вас впечатление, и это мне льстит.

Лицо Эмили снова пошло пятнами, что при ее общей бледности бросалось в глаза.

— Да, я вспомнила, я слушала вас. Некоторое время назад, — сказала она боязливо.

— Вот и прекрасно, — ответила Гарриет, вытягиваясь на полотенце. «Что же ее беспокоит, эту малышку?» — спросила она себя.

— Но… но я не помню, о чем вы говорили. — Эмили вся поджалась, словно готовясь кинуться прочь.

— О жестоком обращении взрослых с детьми. Я психиатр, мисс Харпер. Но не сейчас, ибо и мне временами хочется отдохнуть. — Главное, говорить очень спокойно и не делать лишних движений, тогда все пойдет хорошо.

— Психиатр? — переспросила девушка так, словно в рот ей попало что-нибудь неприятное.

Гарриет, привычная к подобной реакции, ничуть не смутилась.

— Да. Но скорее юнгианского направления, чем фрейдистского. Я случайно занялась этим вопросом. Верней сказать, ненамеренно, ведь свою практику я начинала в обычном ключе. С профилактических собеседований и тому подобных вещей. А поскольку я женщина, то мужчин в моей клиентуре почти не имелось. Мужчинам в силу разных причин неловко откровенничать с женщиной-аналитиком, и потому ко мне шли одни дамы. Со временем обнаружилось, что многие из моих пациенток либо сами жестоко обращаются со своими детьми, либо замужем за мужчинами, считающими порку лучшим способом воспитания. — Она подняла голову и глянула на свою неестественно серьезную собеседницу. — О, дорогая, простите меня. Я заявила, что приехала отдыхать, а сама разглагольствую о работе.

— Ничего, — вымученно-вежливо ответила Эмили.

Они провели в молчании около получаса, потом заскрипела калитка. Миссис Эммонс в шикарном лилово-алом купальнике и в солнечных очках, на оправе которых искрились невероятно крупные фальшивые бриллианты, величественно проследовала к бассейну.

— Господи помилуй! — возгласила Гарриет и вновь улеглась.

Немногим позднее появилась миссис Грейнджер — в огромной шляпе с искусственными цветами и в таком умопомрачительном пляжном костюме, что ее самое в нем было не различить. К этому времени миссис Эммонс уже полоскалась в мелкой части бассейна, издавая трубные звуки.

Розовая — скорее от смущения, чем от солнца — Эмили Харпер скатала свое полотенце, пробормотала несколько неразборчивых слов и убежала. Гарриет, приподнявшись на локте и досадливо хмурясь, долго смотрела ей вслед.

Мыс заканчивался небольшим скальным уступом. Устроившийся на нем Джим Саттон мрачно сматывал леску, подтаскивая блесну. Недоеденный сандвич, валявшийся рядом, уже собирал к себе муравьев.

— Привет, Джим, — сказала Гарриет, подходя к нему сзади.

— Привет, — ответил он, не оборачиваясь. — Ходят слухи, что в этом озере прорва форели.

— А удачи все нет? — улыбнулась она.

— Нет. — Журналист вновь закинул блесну. — Впрочем, в прошлом году я таки вытянул тут четырех огромных рыбин.