Страница 71 из 118
Домой она возвратилась уже к вечеру. Котаро плакал. О-Мон сидела на полу, перебирая игрушки. По ее лицу было видно, что она устала до изнеможения, бесполезно пытаясь успокоить мальчика. О-Сэн молча подхватила Котаро и отправилась на кухню готовить ужин.
— Прости меня, О-Сэн, никак не могла с ним справиться — игрушки давала и сладости, а он ни в какую — плачет и тебя зовет, — оправдывалась О-Мон, когда они сели ужинать.
— Ничего страшного, я ведь просила тебя только посидеть с ним, — безразлично ответила О-Сэн, думая о своем.
Даже больная О-Мон обратила внимание, что О-Сэн не в себе — бледная, с горящими глазами, она механически двигала палочками для еды, не замечая ничего вокруг. После ужина О-Сэн повалилась на постель, забыв о приготовлениях к церемонии любования луной.
— Тебе нехорошо, О-Сэн? Какие-то неприятности? — спросила О-Мон.
— Откуда ты взяла? Со мной все в порядке.
— И все же что-то случилось, — повторила О-Мон, когда они укладывались спать.
О-Сэн нахмурилась, сердито поглядела на О-Мон и вдруг закричала:
— Умоляю, помолчи, не спрашивай ни о чем — и так голова идет кругом.
Ночью она все время что-то бормотала во сне.
На следующий день О-Сэн сразу после завтрака, даже не убрав со стола, подхватила Котаро и ушла. Вернулась, когда начало смеркаться. По всей видимости, она долго бродила по городу — ноги и даже подол кимоно покрывал толстый слой пыли. Войдя в дом, она опустилась на порог и некоторое время сидела без движения. Котаро спал у нее за спиной, свесив голову набок.
Так. повторилось и на следующий день, и на третий. О-Мон не знала, куда и зачем она ходила, и не пыталась спрашивать. Ей было жаль Котаро, и, когда О-Сэн снова собралась выйти из дома, она предложила оставить Котаро под ее присмотром. О-Сэн послушно кивнула.
— Сегодня уйду ненадолго. Вроде бы для меня уже все ясно, и я особенно не задержусь, — сказала она.
И все же вернулась только вечером. Много позже О-Сэн поняла, что в эти дни она была не в себе. Неопровержимые факты свидетельствовали о том, что Сёкити бросил ее, женился и вот уже два месяца счастливо живет с дочерью хозяина мастерской. Но она никак не могла в это поверить. У О-Сэн было такое ощущение, словно ее то кидают в огонь, то кладут под пресс, выжимая последние силы. По всей видимости, она снова впала в состояние невменяемости, как это уже однажды случилось после пожара...
На седьмой день ее блужданий вокруг мастерской она случайно встретила Сёкити, шедшего со стороны Тэрамати. Он был не один, а с женщиной— небольшого роста, с красивыми чертами лица. Она могла бы сойти за девочку, если бы не голубоватые дуги на месте бровей. Это и есть О-Каё, решила О-Сэн, наблюдая, как та с милой улыбкой беседует с Сёкити. О-Каё засмеялась, и О-Сэн с болью в сердце увидела, как между полных губ черным блеском[58] сверкнули зубы. Они прошли мимо, не заметив ее. Взгляд Сёкити безразлично скользнул по О-Сэн, словно перед ним было дерево или камень. Пара скрылась в мастерской.
— Сёкити! Сёкити! — едва слышно позвала О-Сэн. Потом отвернулась и, с трудом переставляя ноги, пошла в сторону Тэрамати. Голова горела, грудь ломило от нестерпимой боли, словно ее придавило чем-то невыносимо тяжелым.
— Сёкити! Сёкити! — с мольбой в голосе повторяла О-Сэн.
Она вдруг остановилась посреди дороги и упала на колени. В глазах потемнело, земля закачалась. Ее тошнило. Кто-то наклонился над ней, о чем-то спрашивает... Надо собраться с силами и встать, встать и идти домой... О-Сэн приподнялась и с трудом двинулась по улице. В ушах звенело, перед глазами то и дело вспыхивали языки пламени. Временами она различала какие-то дома по обе стороны улицы, потом их снова заволакивало пламя пожара. Языки пламени сменились клубами едкого дыма, от которого сразу запершило в горле... Она увидела бросившуюся в гущу пламени женщину — от ее развевающихся волос отскакивали голубые искры... И вдруг сквозь вой пожара, похожий на клокотанье огромного котла, она услышала тот самый, умоляющий голос:
— Ах, О-Сэн, ты не представляешь, как горько мне было, как я мучился и страдал...
О-Сэн дико вскрикнула и повалилась навзничь.
Все дальнейшее вспоминалось как в тумане: оказывается, она потеряла сознание недалеко от храма Восточный Хон-гандзи, ее доставили в полицейский участок, где случайно оказался человек, который бывал в мастерской Саносё, где она брала надомную работу. Он узнал О-Сэн, вызвал доктора и, когда она пришла в себя, доставил домой в Хэйэмон. Память окончательно вернулась к О-Сэн лишь спустя полмесяца. Все это время она провела как во сне, преследуемая мучительными галлюцинациями. Особенно часто ей слышался тот самый умоляющий голос. Она помнила каждое слово и после того, как сознание вернулось.
В эти дни О-Сэн была неспособна ни готовить, ни заниматься другими домашними делами — лишь присматривала за Котаро. Когда хотелось спать, она просто валилась на пол и засыпала, не удосужившись даже постелить постель. Дважды приезжал Мацудзо, но при его появлении О-Сэн приходила в ярость, топала ногами, требуя, чтобы он немедленно покинул дом, иначе Сёкити, не дай бог, узнает о его посещении и перестанет ей верить... Мацудзо оставлял привезенные им овощи и немного денег и смущенно уходил. В течение двадцати дней все заботы легли на плечи О-Мон. Она готовила пищу, ходила за покупками, стирала. О-Сэн по-прежнему оставалась в невменяемом состоянии, нередко вставала среди ночи и рвалась на улицу. Так что О-Мон после тяжких дневных хлопот не было покоя и по ночам.
Однажды в сентябре, когда О-Мон стирала одежду Котаро, к ней подошла О-Сэн и спросила, какой сегодня день.
— Одиннадцатое сентября, а послезавтра все пойдут любоваться луной, — ответила О-Мон.
— Так, значит, уже сентябрь, — прошептала,О-Сэн, и вдруг слезы градом покатились у нее из глаз.
— Что с тобой? — испуганно воскликнула О-Мон. О-Сэн махнула рукой и спокойно сказала:
— Все в порядке, не беспокойся. Кажется, я выздоровела.
— Какое счастье, О-Сэн!
— Вот уже несколько дней, как в голове у меня прояснилось, но я не хотела тебе говорить — не была уверена. И лишь сегодня я наконец поняла, что здорова. Со мной ведь и прежде случалось такое, и я теперь в точности знаю, когда болезнь проходит. Прости, О-Мон, тебе пришлось взять на себя все заботы по дому.
— А я ничего особенного не делала. Главное — ты выздоровела, но пару дней еще отдохни, чтобы окончательно прийти в себя.
— Нет, со мной все в порядке — я это чувствую. А вот ты нуждаешься в отдыхе. Я себе не прощу, если из-за этих хлопот тебе станет хуже. Поэтому укладывайся в постель — теперь мой черед ухаживать за тобой.
Спустя два дня, тринадцатого сентября, ночью, удостоверившись, что О-Мон и Котаро крепко уснули, О-Сэн потихоньку оделась и вышла из дома. Высоко в небе пряталась за барашками облаков луна. Было уже за полночь, и в окнах домов, закрытых ставнями, не было видно ни огонька. О-Сэн направилась к набережной Янаги.
Она остановилась невдалеке от того места, где река Канда впадает в Сумиду. Именно здесь в ту ночь они с дедушкой и Котой спасались от пожара. Тогда там был склад камней, теперь их убрали и вдоль берега высадили молодые ивы.
О-Сэн присела и предалась воспоминаниям. Вот здесь были сложены камни, около которых они прятались... Чуть поодаль — край облицованного камнем берега, держась за который О-Сэн вошла в воду... Кажется, тогда было время отлива...
Она закрыла глаза, прижала ладони к щекам и замерла... Ей хотелось вновь услышать тот голос. Тот самый голос, который слышался ей во время галлюцинаций. Теперь она могла повторить каждое слово, каждую интонацию... Среди языков пламени и завывания ветра он шептал ей на ухо: «Я очень хотел, чтобы ты стала моей женой, мечтал об этом. Без тебя я не видел смысла жизни... С семнадцати лет я думал только о тебе. Представляешь, как я страдал, чувствуя, что ты ко мне равнодушна. Я прекрасно понимал это, но был не в силах отказаться от встреч с тобой. Все надеялся, что когда-нибудь и ты меня полюбишь. Подбадриваемый этой надеждой, я продолжал ходить к вам, подавляя в себе мужскую гордость. Однако в твоем отношении ко мне никаких перемен не произошло. Мало того! Однажды ты вообще запретила мне посещать ваш дом... Тебе не понять, какие чувства охватили меня, когда я услышал твой отказ. Ты даже не представляешь, как я мучился, как страдал...»
58
По существовавшим в Японии обычаям девушка, выходя замуж, сбривала брови и красила зубы в черный цвет.