Страница 57 из 118
Кота вошел в реку и поплыл. Он был в легкой безрукавке и коротких узких штанах. Бадейка находилась метрах в пятнадцати, и он был уверен, что достать ее не составит труда. Но он, по-видимому, очень устал и, сделав несколько гребков, почувствовал, что силы его на пределе. К тому же чем дальше он удалялся от берега — тем сильнее становилось течение. Кота решил было повернуть обратно, но до бадейки оставались считанные метры, и он подумал, что, ухватившись за нее, легче будет продержаться на плаву и добраться до берега. Он дотянулся до нее рукой, но удержать не смог. Бадейка перевернулась и пошла ко дну. Кота, потеряв равновесие, тоже ушел под воду.
Услышав странный булькающий звук, О-Сэн приподняла матрас и поглядела на реку. На поверхности плавали лишь обломки обгорелых досок.
— Кота! — закричала она вне себя от охватившего ее ужаса. — Кота-а...
Она заметила его не там, где предполагала, а значительно ближе к устью Канды. Он лежал на спине, повернувшись к ней лицом.
— О-Сэн! — донеслось до нее издалека. И еще раз — едва слышно: — О-Сэ-эн...
В следующий миг Кота исчез под водой.
В полной растерянности О-Сэн еще долго, бесконечно долго смотрела на реку, на то место, где в последний раз видела Коту. Ее заставил очнуться громкий плач младенца, которого она инстинктивно прижимала к груди.
Часть вторая
Сильный ветер со свистом проносился сквозь обгоревшие дочерна ветви деревьев. Он швырял в лицо горсти снежной крупы, больно жалившей кожу. Город лежал в развалинах. Деревянные крыши домов сгорели, стены обвалились. Кое-где уцелевшие за каменными оградами амбары, зияя дырами сорванных дверей, усугубляли страшную картину всеобщего разрушения. При ясной погоде, наверное, можно было бы единым взглядом окинуть пространство от Суругадай до Юсимы, от Хонго до Уэно, превратившееся в выжженную равнину с черневшими там и сям остовами домов. Между ними причудливо извивалась улица, казавшаяся непроходимой из-за валявшегося на ней домашнего скарба, обгорелых досок и стропил. По улице, с трудом передвигая ноги, плелись люди — белые от обсыпавшей их снежной крупы. Ледяной ветер пронизывал до костей. Узкая цепочка погорельцев протянулась от моста Асакуса до района Каяба. Кое-кто укрывался от ветра и снега зонтами или накидками, остальные шли, накрыв головы циновками либо кусками материи. Мужчины и женщины, старики и дети брели, низко согнувшись, словно некая сила пригибала их к земле, не позволяя выпрямиться. Многие шли босиком, дрожа как в лихорадке. У них не было даже сил, чтобы стряхнуть с головы и плеч снежную крупу. Все двигались в каком-то жутком молчании, изредка нарушаемом плачем детей, словно выражавшим молчаливый, страдальческий вопль всей толпы. Не слышно было ни увещевающих голосов родителей, ни окриков...
Не сознавая того, что творилось вокруг, О-Сэн без всякой цели брела по улице, останавливалась вместе с остальными, шла дальше, когда толпа вновь приходила в движение. Если младенец начинал хныкать, она бессознательно прижимала его к себе, плотнее укутывала и, погладив по щеке, рассеянно продолжала свой путь, уставившись бессмысленным взором в спину идущего впереди. Иногда на короткий миг О-Сэн начинала воспринимать окружающее, ее тело пронзала судорога, взгляд становился осмысленным, но вслед за этим она снова погружалась в состояние полного безразличия и машинально шла вслед за толпой. В те короткие минуты просветления перед глазами О-Сэн вспыхивали обрывки странных образов и воспоминаний: языки пламени, какие однажды она видела на изображающей ад картине в храме Сэнсодзи; женщина с развевающимися волосами, от которых сыпались голубые искры, бросается в пламя пожара; обжигающий горло порыв ветра окутывает все вокруг клубами едкого дыма; неправдоподобно спокойное лицо спящего дедушки и этот страдающий голос, взывающий к ней сквозь завывание ветра и жаркие языки пламени: «О-Сэн, ты даже не представляешь себе, как я мучился, как страдал...»
Девушка бессмысленно улыбалась и поднимала глаза к небу, словно хотела разглядеть в нем того, кто произнес эти слова. Потом ее лицо искажала страдальческая гримаса, она закрывала глаза и качала головой, пытаясь отогнать это невесть откуда возникшее наваждение. Младенец начинал плакать, чмокал своими маленькими губками, прося грудь. О-Сэн механически гладила его по щекам, подставляя ему вместо груди свой язык. Младенец с удивительной силой приникал к нему губами, потом, обнаружив обман, отстранялся и плакал пуще прежнего.
— Ты бы ему грудь дала, — ворчливо пробормотала шедшая рядом старуха. — Если молока нет, он бы от одного запаха успокоился.
— Похоже, у нее с головой не все в порядке, — вторила ей другая женщина. — Ее бы надо отвести к Кандзю, в ту хижину под соломенной крышей. А то ведь молчит, как немая, и даже пеленки не умеет сменить — не то что покормить младенца.
— Бедняжка умом тронулась, а ведь совсем еще молоденькая: по виду лет шестнадцать, семнадцать — не больше.
— Годы здесь ни при чем! Это же надо! Женщина, испытавшая муки рождения, не способна покормить младенца — такому не позавидуешь.
Трудно сказать, доходили ли до ее сознания эти разговоры. Она лишь тихо укачивала плачущего младенца, устремив в пространство ничего не видящий взгляд. Толпа медленно продвигалась вперед к огороженной навесом хижине, где бесплатно раздавали погорельцам кашу.
Вокруг сновали люди, слышалось монотонное гудение голосов, то и дело прерываемое громкими криками и руганью. Дым от костра и белый пар, струившийся над котлом с кашей, то вздымались вверх, то прижимались к земле, окутывая стоявших в очереди людей. К толпе подошел мужчина в накидке и соломенной шляпе с большими полями. Из-под крышки кастрюли, которую он нес на ремне, поднимался аппетитный парок. Внимательно оглядев стоявших в очереди погорельцев, он заметил О-Сэн.
— Ты опять здесь? — прикрикнул он. — Я ведь сказал тебе: сиди дома, не то младенца простудишь. Уходи-ка отсюда — и поскорее.
— Господин Кандзю, спасибо вам! — воскликнула одна из женщин. — Вы и госпожа О-Цунэ так много делаете для погорельцев.
— О чем вы говорите — это мой долг, — буркнул в ответ мужчина в соломенной шляпе и, ухватив О-Сэн за руку, выбрался из толпы. — Отправляйся домой, — повторил он.
Девушка послушно двинулась вперед.
Тем временем Кандзю, время от времени перекладывая ремень с кастрюлей из одной руки в другую, обогнул толпу и зашагал по белой от снега дороге в сторону квартала Хэйэмон. Он и не заметил, как О-Сэн последовала за ним. Здесь пожар особенно потрудился: все дома сгорели дотла, на дороге валялись обгорелые балки да обрывки материи. Однако на берегу реки, на площадке у склада, принадлежавшего оптовому лесоторговцу Кадзихэю, царило оживление. У него сохранилось порядочно досок и бревен, которые в ночь перед пожаром не успели выгрузить с судна на берег, и вот уже несколько дней там кипела работа — визжали пилы, вжикали, завивая стружку, рубанки. Плотники трудились вовсю — ставили дома. Правда, походили они больше на лачуги — дощатые стены да соломенные крыши, но для временного жилья годились. Деловитые торговцы открыли поблизости харчевни, где торговали сакэ, закусками и лапшой из гречневой муки, и уже по окрестностям разносились пьяные голоса. Там же находилась и лачуга, принадлежавшая Кандзю. Она была кое-как сколочена из старых досок и угрожающе клонилась набок — сразу видно, что строил ее не профессиональный плотник. К лачуге примыкала обширная кладовка, набитая пустыми мешками, старыми циновками и прочей рухлядью. Кандзю отворил скрипучую дверь и, подтолкнув вперед О-Сэн, вошел следом. Лучи солнца, проникавшие через небольшое окошко, заклеенное промасленной бумагой, тускло освещали малюсенькую комнату. Вся ее обстановка состояла из жаровни с углями, полки, на которой стояли выщербленные пиалы и чайник, а также стареньких двустворчатых ширм. В углу были аккуратно сложены постельные принадлежности и тростниковые циновки. Несмотря на тесноту, в комнате было уютно и чисто.