Красная Борода

Когда я потом спросил у Эйко, знала ли она его насто­ящее имя, она досадливо пожала плечами и ответила:

—  Ведь мы решили покончить с собой, и ни к чему мне было интересоваться такой мелочью, как его имя.

Хороводилась она с Киси Ганом месяцев шесть. Он уве­рял Эйко, что ему всего двадцать восемь лет. Но, по мне­нию Эйко, ему было не меньше тридцати двух. Киси Ган был крупным, загорелым мужчиной с суровым, мужествен­ным лицом. Все девицы из заведений в Уракасу отчаянно завидовали Эйко, узнав, что она завела такого дружка. Киси Ган появлялся на ярко-красном мотоцикле, на котором красивыми белыми иероглифами было выведено назва­ние его фирмы.

—  Мотоцикл всегда так приятно пукал, — мечтательно произнесла Эйко.

Я чуть не прыснул со смеху, но вовремя сделал вид, будто поперхнулся сакэ.

Приезжая в Уракасу, Киси Ган, покончив с делами, шел в одэнъя[85] пить сакэ и направлял посыльного за Эйко. От харчевни до «Соснового домика» всего-то пять минут ходу, но по обычаям заведений вроде «Соснового домика», если девушку приглашали в другое место, хозяйке надо было уплатить некоторую сумму — девицы находились на повре­менной оплате. Популярность приглашенной сразу возрас­тала, и поэтому сами девицы готовы были платить «не­устойку».

Прошло полгода. И вот однажды вечером Киси Ган пожаловал в «Сосновый домик» собственной персоной. Одет он был в ветхое кимоно и в старые сандалии на босу ногу. Сказал Эйко, что приехал автобусом, и вид у него был  такой, словно он принимал слабительное неделю подряд.

Они не успели еще опорожнить первую бутылочку сакэ, как Киси Ган внезапно спросил, согласна ли Эйко умереть вместе с ним.

—  Я, как увидела его, сразу же решила: здесь что-то не так! А когда он предложил мне умереть с ним, подумала: э-э, куда загнул, дружочек! — растягивая слова, сказала захмелевшая Эйко.

Киси Ган растратил пятьсот иен из денег, принадлежав­ших фирме. У него была семья: жена и трое детей. А с тех пор как он познакомился с Эйко, денег и вовсе не хватало. Потихоньку он начал запускать лапу в кассу фирмы — сна­чала прикарманивая по пять-десять иен, а по мере того как его любовь к Эйко становилась все горячей, осмелел и брал по пятнадцать, а то и по двадцать иен каждый раз, считая, что так и должен поступать настоящий мужчина.

Когда сумма растраты достигла пятисот иен, он наконец попался, и хозяин потребовал немедленно вернуть деньги.

—  Не вернешь — подам в суд, — медовым голосом пре­дупредил он Киси Гана, угрожающе поводя густыми и чер­ными, как у юноши, бровями.

Хозяину было уже за семьдесят, но выглядел он значи­тельно моложе.

Киси Ган стал метаться по знакомым, но вскоре понял, что больше двухсот иен ему не собрать, а хозяин требовал вернуть всю сумму сразу. Киси Ган не мог признаться во всем жене и уверял, что не в силах расстаться с Эйко. Вот он и предложил ей вместе покончить жизнь самоубийством — другого, мол, выхода нет.

—  Вижу, куда ты гнешь, грязный тип, смекнула я. Вы поняли, сэнсэй? — возбужденно воскликнула Эйко. — Неужто вам невдомек? Он хотел, чтобы я своим телом зара­ботала для него недостающие деньги. Решил: умирать, мол, мне неохота и я хоть наизнанку вывернусь, а триста иен для него добуду. Но не на такую напал!

В ту пору у самой Эйко дела шли неважно. Она пожало­валась Киси Гану, что денег у нее ни гроша, что она поря­дочно задолжала в галантерейной лавке и в общественных банях, и сказала, что согласна с Киси Ганом покончить жизнь самоубийством, тем более что среди ее подруг это  считается высшим проявлением взаимной любви и каждая из них хотела бы хоть раз в жизни испытать нечто подоб­ное. Тогда Киси Ган, словно окончательно решившись на что-то, сказал, что принесет сильнодействующее снотвор­ное, они выпьют его и уснут вечным сном. «Приеду после­завтра вечером, смотри не раздумай», — предупредил он. Эйко ответила, что у нее есть немецкое снотворное, и пусть он принесет только свою долю. «Откуда оно у тебя?» — спросил Киси Ган. Эйко ответила, что лекарство осталось от ее подруги, которая недавно отравилась, что название его она не помнит, но знает: для того чтобы умереть, и одной щепотки достаточно. На том они расстались.

—  Наверное, не придет, решила я, но на всякий случай снадобье приготовила, — продолжала свой рассказ Эйко. — Наша хозяйка обычно принимала от головной боли какой-то норпон. Норпон — белый-белый и блестит, как битое стекло, а если в него добавить чуть-чуть муки, он стано­вится похож на снотворное. Я так и сделала.

Короче говоря, Эйко замыслила ложное самоубийство. Правда, она не была уверена, что Киси Ган придет, но он появился точно, как обещал. Показал белое нательное кимоно из хлопчатки и такие же кальсоны — мол, одежда, предназначенная для влюбленного, который решил вместе со своей подругой уйти в мир иной. Потом-то Эйко узнала, что такие кимоно и кальсоны можно приобрести в любой лавке за полторы иены.

—  Он заявился около девяти вечера. Дела у меня по-прежнему шли неважно, даже одного го сакэ не было про запас, чтобы на стол поставить, — продолжала Эйко. — Когда я сказала об этом Киси Гану, он ответил, что сегодня наша последняя ночь, и вытащил целых три бумажки по одной иене. Вот это да, подумала я, воистину в большой реке вода не иссякнет.

Эйко тут же отправилась за выпивкой и закуской. На иену и двадцать сэн[86] купила двухлитровую бутыль сакэ и на тридцать сэн — вяленой рыбы и цукудани. Остальное отдала хозяйке заведения. Та долго благодарила Киси Гана, называя его богом изобилия и спасителем.

—  Потом мы начали пить, но странно — хмель поначалу не брал нас, должно быть потому, что мы собирались уме­реть этой ночью, — икнув, продолжала Эйко. — Мы рас­сказывали друг другу о родных и близких, сетовали на то, что оказались невезучими от рождения. Наконец совсем опьянели, обнялись и расплакались.

В одиннадцать часов заведение закрылось. Гости ушли, хозяйка с мужем легли спать, уснули и все девушки. Тогда-то Киси Ган сказал: «Пора». Эйко не могла, да и не хотела унять поток сладостных слез, но Киси Ган проявил свой­ственную мужчине решительность и вытащил принесенное с собой снотворное. Эйко ничего не оставалось делать, как вынуть из сумочки свое. В этот момент она со страхом поду­мала: а вдруг Киси Ган потребует показать ему лекарство — ведь знает в этом толк — и обман раскроется? Но Киси Ган молча налил воды в чашку, проглотил снотворное и запил. «Я тоже не трусиха», — подумала Эйко, наполнила водой ту же чашку и проглотила свое снадобье.

—  Потом мы легли на постель, крепко обнялись и горько заплакали, — продолжала Эйко. — О том, что было дальше, можно не рассказывать. Сами понимаете: влюб­ленные, решившие умереть, стараются натешиться перед смертью. Так было и с нами. Не помню, когда мы уснули. Только среди ночи меня разбудили странные звуки. Киси Ган лежал на постели, широко раскинув ноги, и беспре­рывно икал. Я вскочила с постели и, как была босиком, помчалась в полицейский участок.

Выслушав сбивчивый рассказ Эйко, молодой полицей­ский всполошился, разбудил своего напарника, спешно позвонил в отделение и помчался за врачом. Когда врач прибыл в участок, Эйко корчилась от боли, раздирая себе грудь ногтями. Ее заставили выпить какую-то мутно-белую жидкость и сделали промывание желудка. От страха, что она вот-вот умрет, Эйко даже укусила врача за руку.

А тем временем другой полицейский направился в «Сос­новый домик». Его обитатели мирно спали, ничего не ведая о случившемся. Поднятые на ноги полицейским хозяйка и девицы перепугались донельзя и помчались в комнату, где лежал Киси Ган. Их взору открылась пустая постель. Киси Ган исчез. Все решили, что, будучи не в силах терпеть боль, он выбрался наружу. Разбудили пожарных, зажгли фонари и начали поиски. Вскоре на берегу, близ моста, были най­дены сандалии Киси Гана. На воду было спущено несколько плоскодонок, но найти тело Киси Гана так и не удалось.

85

 Одэнъя — харчевня, где подают одэн — блюдо из вареного сладкого картофеля и соевой пасты, сдобренных специями. 

86

 Сэна — в довоенной Японии монета достоинством в одну сотую иены, в настоящее время изъята из обращения.