Чёт и нечёт

Занятия не лезли ему в голову, и Ли с радостью принял предложение Риты заходить к ней по пути домой и готовить вместе домашние задания. Его опустошенность, о которой Рита не догадывалась, сказывалась и на развитии его личных отношений с нею. Не жадный, не ускоряющий событий и не любопытный, он старался ограничиться лишь легкими прикосновениями к ее телу, но его руки, не встречавшие ни протеста, ни сопротивления, как бы натыкались на невидимые преграды.

Поздняя весна и начало лета оказались жаркими в тот год, и Рита предложила раздеться, чтобы чувствовать себя свободнее. Она была гимнасткой. Сначала занималась на гимнастических снарядах, но в институтские годы начала тяжелеть и перешла на художественную гимнастику. Эти занятия придали ее телу совершенство и красоту, а ее поведению — привычку появляться перед людьми в полуобнаженном виде. Ли не видел ее на выступлениях, и теперь Рита украдкой следила, какое впечатление она на него производит. Но Ли все воспринял как должное, и его быстрые и нечастые прикосновения не утратили своей легкости. Тогда Рита, заявив: «Этот хомут меня стесняет», — открыла грудь.

— А ты знаешь, что ты — красавица? — первый раз увидев ее в таком виде, сказал Ли и, взяв ее за плечи, по очереди поцеловал оба ее соска и… отпустил ее с улыбкой.

— А ты хоть волейболом займись, толстеешь, — сказала Рита, целуя его шею.

На их занятиях это не отразилось, но однажды они, лежа на «родительской» тахте плечом к плечу и читая вдвоем один какой-то трудный и скучный учебник, заснули. Сон Ли, как всегда, оказался крепким, и он проснулся оттого, что Рита стаскивала с него трусы. Сопротивляться он не стал, и когда она с этим справилась и, закрыв глаза, положила свою руку туда, куда хотела, Ли тихо спросил ее:

— Ты — девушка?

— Да, но мне уже надоело ею быть.

— Потерпи еще немного, — сказал Ли, — а вдруг тот, кому ты захочешь отдать свою жизнь, будет небезразличен к этой «мелочи»?

— Но хотя бы не быть чурбаном ты же можешь? — обиженно спросила Рита.

— Могу, — ответил Ли.

И, раздев ее догола, чуть не заласкал до смерти. Во всяком случае, стоны и даже вскрикивания она сдержать не смогла. Лаская ее, Ли прислушивался к своему сердцу, но как это ни странно, капризы этого трепещущего комочка от невинных игр с Ритой прекратились, и Ли стал обретать былую силу и уверенность. Тем не менее, на полное сближение с ней он не пошел, и через год у нее появился красивый парень из другого института, не отходивший от нее ни на шаг, а еще через полтора-два года Рита пригласила Ли на свадьбу. Хорошенько выпив, молодежь стала играть «в бутылочку», презрев замечания знатоков-моралистов, что «на свадьбах это не положено», и стоило крутануть бутылку Ли, ее горлышко указывало на Риту, а когда наступал ее черед, бутылка указывала на Ли. Нацеловавшись с невестой вдоволь, Ли собрался уходить. Рита вышла его провожать и, не говоря ни слова, увлекла к заднему крыльцу богатого дома, где ей предстояло жить. Там она села на край крыльца, опершись руками за спиной и подняв ноги, легко их развела в стороны.

— Ну иди же быстрей, получай свой долг, — сказала она.

— А как же? — заколебался Ли.

— Не бойся и ни о чем не думай: я — уже на втором месяце.

И Ли принял ее добровольный долг, а те несколько мгновений несказанной красоты: белое платье в свете луны, темные глаза в его глазах и объятия ее сильных рук, потом, через пятнадцать лет, возникали перед его мысленным взором, когда он, бывая на кладбище, останавливался у ее преждевременной могилы, к которой вначале часто, а потом реже и реже приходили два очень красивых грустных мальчика, выглядевших почти как одногодки.

В августе Ли предстояли непродолжительные военные лагеря, а на другой каникулярный месяц у него было два приглашении — традиционная Москва и Поволжье, где прежде он не бывал. Ему очень хотелось в Поволжье, но и Москвой он не мог пренебречь: многое из недавно пережитого и на будущее хотелось обсудить с дядюшкой. Но дядюшка вдруг уехал в Венгрию на пару недель, и Ли решил съездить в Чебоксары, а на обратном пути — к моменту возвращения дядюшки — заехать в Москву.

В Поволжье он поехал казанским поездом. Часть пути Ли пролегала по маршрутам бегства его и Исаны в сорок первом, но что-либо узнать уже было невозможно. Потом поезд ушел в российскую глубинку, останавливаясь и в городах, и на каждом полустанке. Молоденькая проводница-татарочка выделила Ли из числа своих пассажиров, и когда вагон затихал, охотно целовалась в тамбуре. Говорили они, мешая тюркские и русские слова. Но даже самый долгий и медленный путь имеет свой конец, наступивший для Ли на рассвете третьего дня путешествия. Поезд в Чебоксары не заходил, и Ли вышел на скучной станции Канаш. Там можно было полдня ждать «рабочий» поезд, либо в складчину нанять такси. Ли выбрал второе, и через полтора часа машина с первыми солнечными лучами по совершенно пустому шоссе ворвалась в еще не проснувшийся город. Встречала их одна загулявшая молодая «возлюбленная пара» не сумевших за ночь оторваться друг от друга людей, и шофер весело посигналил им, а Ли вдруг, впервые в его такой короткой и такой долгой жизни, захотелось послать к черту все свои тайные миры и пожить немного простой человеческой жизнью, в которой и рассветы, и объятия, и кружка пива в жаркий день были бы самоцелью, а не фоном вечной борьбы Добра и Зла. Ему близок стал сейчас чеховский призыв «смотреть на жизнь не так замысловато; на самом деле она гораздо проще»…

После двух-трех дней обязательного родственного общения с Бройтманами (после десяти лет разлуки) и взаимных рассказов «о жизни» Ли понемногу стал выбираться на Волгу, тогда еще в этих местах не изуродованную плотиной. Взяв под залог лодку, он отправился вверх по течению и вскоре выбрал для себя несколько очаровательных мест на дальнем левом берегу. После этого Ли поплыл прямо туда и, вытащив лодку на песок, без конца бродил по отмелям. Здесь прямо к берегу подступал бескрайний лес, и Ли иногда выходил на его опушку. Ближе к берегу лес окаймляли лиственные деревья, и, лежа на спине на ослепительно белом песке с книжкой четверостиший Хайяма, Ли смотрел, как теплый летний ветерок шевелит кроны, как купаются в воздушных струях серебристые и темно-зеленые листья, и в такие минуты он знал, что Хранители его Судьбы находятся где-то совсем рядом, и временами ему казалось, что он слышит их тихую беседу, только не может разобрать их речь.

Общение с Природой и почти ежедневная тарелка лесной земляники в молоке или сметане, может быть, не без помощи Хайяма, несущего успокоение мятущейся душе, сделали свое дело, и Ли совершенно забыл о своей недавней слабости. В Москве он пробыл всего два дня, прошедших в непрерывных разговорах, картину будущего, увы, нисколько не уточнивших, поскольку все пока что укладывалось в одну робкую фразу «ну, хуже-то, наверное, не будет». А по всей стране все еще висели усатые портреты и трепыхались, отлитые в лозунги, его «мудрые» слова. Впрочем, никто на них уже не обращал никакого внимания.

От недавнего «всенародного горя» не осталось и следа. Ли даже ощущал дух скрытого веселья, сопровождающий любое частичное освобождение, когда одна смертельная опасность миновала, а другие еще где-то далеко. Ли вспомнил фразу Хозяина из дядюшкиной «копилки», которую после благожелательного приема, оказанного «высокими гостями» какому-то хороводу а-ля рюс в стиле «кантри», восемь лет назад в Ялте произнес «корифей всех наук»: «Самая удивительная черта русского народа — это его способность веселиться». Конечно, он тогда и мысли не допускал, что однажды поводом к проявлению этой «замечательной черты» может послужить и его собственная смерть. Впрочем, сам дядюшка, любивший политику, предпочитал другое высказывание Хозяина из «ялтинского фонда», которым тот порадовал своих соратников по коалиции: «После войны Россия и Англия будут одно». Дядюшке приходилось видеть «живого» Черчилля, и он с удовольствием представлял себе его физиономию после дословного перевода этого многозначительного заявления.