Страница 17 из 38
— Нонече не оборонит уж! — в гневе воскликнул Иван Васильевич, и руки его задрожали. — Не оборонит! Не посмеет! Ведомо нам было, что с Унгарией и Чехией он заратился для ради сынов своих. Ведомо нам и то, что московские дары более по душе хану Ахмату, чем Казимировы.
Великий князь замолчал, взволнованно шагая около стола в шатре своем. Спустя же малое время сел на скамью и молвил совсем спокойно:
— Того не ведают ни Господа новгородская, ни круль Казимир, что Москва-то, как бабка моя баила, семь раз отмерит, потом враз отрежет…
— Истинно, государь, — с волнением произнес дьяк Бородатый, — при тобе Москва точно мерит все, без огрешек…
— Читай далее, Степан Тимофеич, — прервал его государь. — Как и чем за сие Казимиру платить новгородцы-то смыслили?
— В их грамоте, государь, писано, — продолжал дьяк. — «Умиришь, господине честной король, Великий Новгород с великим князем, ино тебе взять дани по новгородским волостям по старине».
— По мясу живому режут Русь-то! — вскакивая и сверкая глазами, воскликнул великий князь. — Можно ли сие терпеть русскому государю православному? Ведь сии разбойники токмо для ради прибытка своего, яко безумцы, и людей православных и земли свои латыньству продают!..
— Истинно, государь наш, мыслишь! — горячо отозвался Степан Тимофеевич. — Косит Литва издавна очи на вотчину твою. Еще прадед твой, Витовт, великий князь литовский, блазнился Новымгородом…
— Не бывать сему, — грозно, но уже спокойно и твердо произнес Иван Васильевич. — Прозевал сие Казимир-то, а Господу сотру яз с лица земли…
Отпраздновав победу шелонскую и отпировав со всеми князьями, боярами и полками их, великий князь июля двадцать первого двинулся со всей силой своей в Русу.
В пути уж получил он вести от князя Михаила Андреевича Верейского и сына его князя Василия, что воеводы новгородские, которые в Демани сидели, сдались им, выкуп дав всем своим именьем.
— Моля токмо пощады для живота собе, — закончил вестник князей верейских, — гражане же деманьские даша со града окупу сто рублев новгородских…
— Сие есть шелонская победа! — заметил с усмешкой великий князь.
В ту же пору доложил государю вошедший стремянный Саввушка о посольстве из Новгорода.
— Посадник Лука Клементьев, — сказал он, — челом тобе бьет, государь, от владыки Феофила и всего Новагорода.
Иван Васильевич нахмурил брови и, помолчав, молвил дьяку:
— И сие, Степан Тимофеич, шелонская победа. Прими посольство у собя в шатре, угости и все, что надобно, разведай. Даю на сие время, пока войско обедает. А как труба заиграет к походу, окружи послов крепкой стражей. Пусть с нами идут. Стоянка у нас в Селищах, там коней кормить будем. Там мне обо всем скажешь. Иди к ним, да с глаз не спущай. Ратное время-то…
Войска великого князя шли медленно, чтобы ни коней, ни людей зря зноем не томить. Солнце жгло руки и лица и сквозь одежду пропекало все тело. Травы и листья были ржаво-коричневые, совсем пересохли, ломались и рассыпались в руках. Местами озерца и болотца пересохли до дна, и даже самое дно от жары потрескалось.
Духота стоит нестерпимая. Кони идут уныло, вяло шагают люди. Не слышно ни песни, ни смеха. Разговоры тянутся скучные…
— Сухмень, сухмень-то, — бормочут многие, — наказал Господь…
Тяжко всем смотреть на бедствие такое великое.
— Гнев Божий, — горестно молвил старый полковой священник и, тяжело вздохнув, перекрестился…
— Гнев-то, батя, — досадливо откликнулся здоровенный чернобородый лучник, — не супротив нас! Не мы Бога-то прогневали…
— Потому на Москве-то у нас, — добавил седобородый конник, — слава те, Господи, бают урожай все ж будет.
— Токмо лето и у нас сухо ноне, — вмешался обозный кологрив, шагая возле воза с овсом для коней.
— Ноне жнитво поране у наших сирот зачнется…
Затрубили трубы станом ставить — до Селищ дошли. Отсель, как гонцы от передовых поведали, можно прямо идти через весь Невий мох, до самой реки Полы. В нынешнюю засуху здесь все пересохло, а идти всего верст тридцать до села тамошнего Игнатичи, где на ночлег весьма удобно расположиться.
В Селищах часа полтора на кормежку надобно, но дни еще стоят долгие, особливо тут, в новгородской земле, а в Москве Илья-пророк уж два часа уволок. В Игнатичи во всяком случае поспеют полки государевы засветло… Пока коней кормили в Селищах, великий князь сидел в шатре один на один с братом Юрием Васильевичем, задумчивый и грустный. Пришла весть из Москвы, что и второй дядька их, Васюк, скончался. Эта смерть особенно взволновала князя Юрия, и государь, взглянув на любимого брата, только теперь заметил в нем большую перемену. Будучи очень похож на покойного отца, сходствовал он сейчас даже и выражением лица с лицом Василия Васильевича пред кончиной его. Румянец чересчур яркий на щеках, худоба. Все черты лица заострились, а в глазах сухой блеск. Заметил Иван Васильевич, на что ранее внимания не обращал: брат глухо покашливает.
Встревоженный, он невольно схватил Юрия за руку — она оказалась очень горячей.
— Здоров ли ты, Юрьюшка? — тихо спросил он.
— Здоров, Иване, — усмехаясь, но так же тихо ответил Юрий Васильевич, — токмо знобит мя, будто снег за спиной. Ну, да испью вот на ночь стопку крепкого меду с чаркой водки, тулупом укроюсь, и все к утру как рукой сымет…
В шатер вошел стремянный Саввушка и сообщил:
— Дьяк Бородатый дошел к тобе, государь.
— Коли один, зови, — оживившись, молвил великий князь. — Узнаем, Юрьюшка, сей часец, пошто к нам новгородцы-то послов заслали, опять изолгать хотят…
Государь прервал свою речь и, увидев Бородатого, спросил с усмешкой:
— Ну, сказывай, Степан Тимофеич, какого зла нам от Господы ждать? Садись-ка на скамью-то поближе…
— Послы от владыки Феофила и от всего Новагорода челом бьют, дабы ты опасные грамоты дал владыке и посаднику, и боярам великим от Господы. Они же, пред тобою представ, мира молить хотят…
Государь, перебивая дьяка, громко рассмеялся и воскликнул:
— А яз сей бы часец поход остановил и, не идя к Новугороду, тут бы посольство их ждал?..
Дьяк Бородатый тоже засмеялся и добавил:
— Истинно, истинно так, государь! Прямо сего не бают, но разуметь о сем дают!..
— А как ты, Юрьюшка, десница моя ратная, мыслишь?
— Крюки сии и хитрости, — усмехаясь, весело ответил Юрий Васильевич, — годны после толиких побед наших токмо для потехи скоморохам…
— Так и яз мыслю, Степан Тимофеич, — обратился к дьяку государь, — а посему напиши им, какие нужно, опасные грамоты от моего имени. Пусть едут ко мне туды, где яз буду. Может, и в самом Новомгороде. Днесь же яз принимать их не хочу…
В село Игнатичи, что возле самого берега Полы, государево войско прибыло на ранней вечерней заре, когда солнце еще не успело закатиться. Тотчас же вокруг села, то там, то тут, появились шатры воевод, сотников, десятников и, как островерхие грибки, затемнели повсюду шалашики воинов, а ближе к обозам сразу зажглись и задымили костры. Это уже варят к ужину пшенную кашу, а кое-где даже баранину и говядину.
Государь Иван Васильевич, въехав на взвоз большой поповской избы и прикрыв ладонью глаза от заходящего солнца окинул внимательным взглядом весь огромный стан своих войск. Спешившись и отдав коня Саввушке, государь вошел в покои, где ему приготовлен был ужин и ждал брат Юрий. Поповское же семейство, оставшееся одно в селе, давно перебралось в подклети и там таилось.
Когда государь кончал вечернюю трапезу, стали подъезжать к нему братья и другие подручные князья, бояре, воеводы и дьяки.
Взглянув на князя Юрия, Иван Васильевич опять заметил, что тот бледным стал к вечеру и щеки у него ввалились, а глаза глубоко запали. Снова тревога охватила его, как недавно в Селищах.
— Яз мыслю, — сказал он, обращаясь ко всем присутствующим, — притомились все мы. Лучше утре, до завтраку, будем мы думать на свежие головы. Сей же часец идите все опочивать. Хочу один побыть…