Страница 31 из 36
После заутрени завтракали все в хоромах у старой государыни, и перед тем, как всем помолиться перед дорогой, Софья Витовтовна спросила великого князя:
— Много ль дружины с собой берешь?
— Нет, немного. Игумен и келарь мне верны. Посулил им угодья и вклады.
— Ну, вклады-то все берут без отказа, — прервала его с усмешкой Софья Витовтовна. — Не верь монахам-то, своекорыстны чернецы…
— Ведаю, государыня-матушка, — весело промолвил Василий Васильевич, — да не боюсь! Сама знаешь, не собой сильны мы, а Москвой.
— Право разумеешь, сыночек, а все ж помни: не один едешь, с сыновьями. Шемякину миру не верь. Стражи больше бери — береженого бог бережет.
— Теперь никакого зла сотворить не посмеет Шемяка-то. Татар побоится: царевичи Касим да Якуб со своими нукерами дороги стерегут и от Галича и от Углича. Смирился князь Димитрий Юрьич. Крест мне целовал вместе с князем можайским…
— Смирен волк, пока пастухи не ушли, — спокойнее уж ответила старая государыня и, вставая, добавила: — Ну а теперь помолимся перед дорогой-то и посидим.
Все встали и, земно кланяясь, помолились, а потом вслед за Софьей Витовтовной сели на скамьи в молчании. Первым поднялся Василий Васильевич и молча поклонился матери.
— Благослови тобя господь, — проговорила она, крестя сына, и трижды поцеловала его.
Порывисто обняла Василия Васильевича Марья Ярославна и, целуя его, с тоской прошептала:
— Ох, не езди… Тошнехонько мне, свет мой. Болит душа моя…
Ивана и Юрия благословили мать и бабка.
Грустно стало Ивану, будто на ясный день черная тучка нашла, но ненадолго это было. Весело все сошли с красного крыльца к саням и кибиткам, разлеглись на сене и укрылись полстями войлочными.
В самый последний срой, как саням трогаться, Софья Витовтовна, стоя около княжичей, подозвала к себе Васюка и вполголоса, но твердо ему молвила:
— Пуще очей своих береги княжичей. Перед всей Русью в ответе за них будешь. Поклянись мне правым сердцем и мыслью…
— Обещаю перед тобой, государыня, — снимая шапку и крестясь, сказал Васюк, — как перед истинным богом!..
Василий Васильевич дал знак, и поезд княжой, окруженный конной охраной, двинулся к Неглименским воротам. Переехав по льду речку Неглинную, повернули направо и погнали мимо Никольского монастыря прямо к селу Танинскому, Было то во втором часу дня, а уж в третьем часу гонец Ивана Старкова поскакал из посада через Заречье к Звенигороду, где ждут давно его нарочные гонцы Шемяки, чтобы в Рузу желанную весть передать.
Глава 9. У живоначальныя троицы
Только выехал княжой поезд из саней и кибиток на дорогу, что бежит по гладкому льду Яузы, как густыми хлопьями замелькал со всех сторон снег, чуть розоватый от угасавшей зари. Потом вдруг все потемнело, замельтешило и заметалось кругом. Никогда Иван такого снега не видел. Словно белые стены встали вокруг кибитки княжичей, а через них, как пух из распоротых подушек, так и сыплет снег, так и валит валом без перемежки.
— На таких снегах далеко не уедем, — сказал белый, как мельник, Васюк, поровняв коня с санями княжичей. — Засветло уже в Танинское-то не поспеем. Хорошо, что стража впереди снег вытаптывает, а то и кибитки не сдвинешь, вишь погода…
Налетевший ветер унес куда-то в снега конец его речи, и Васюк, махнув рукой, словно растаял в белой стене.
— Ложись в кибитку! — крикнул Ивану Илейка, сидевший на облучке, ставший похожим на снежного деда.
Иван лег рядом с Юрием.
В кибитке было темно, ветра совсем не чуялось, только слышно было, как он взвывает в полях, как ударяет с налета снегом в бока кибитки да как шуршат внизу под Иваном полозья, будто у самых ушей. В темноте в глазах, если их крепко зажать, мелькают красно-зеленые решеточки, — словно соты шестигранные, они бегут то вправо, то влево, едва глаза поспевают за ними.
Ни о чем не думает Иван, следя за цветными решеточками, чувствуя, как тепло постепенно охватывает все его тело, а сам он опускается в мягкие зыбкие волны…
Вдруг он очнулся, вздрогнул от неожиданности, — разбудил его плач Юрия, хватавшего его в страхе руками. Иван, впервые оставшись один с маленьким братом, растерялся и не знал, что сказать ему. Он обнял его одной рукой, а другой стал ласково гладить по лицу, мокрому от слез.
— Боюсь, Иванушка, — услышал он прерывающийся голос и сразу понял, что делать.
— А ты не бойся, — смеясь, говорит он малому братику, — возьми и не бойся. Яз не боюсь вот. А Васюк с Илейкой наруже, и то не боятся…
Юрий смолк, но, внимательно слушая, он все же спросил с беспокойством:
— А тата с нами едет?
— С нами. Когда яз выглядывал, сам его кибитку видел. Впереди нас едет…
Юрий радостно засмеялся и совсем неожиданно добавил:
— Есть хочу!
— Яз тоже, — живо откликнулся Иван, принимаясь шарить в сене вокруг себя и Юрия.
Подымаясь на колени, он запутался в своем долгополом тулупчике и упал, ударившись головой о какой-то сундучок.
— Нашел! — весело крикнул он, нащупав у себя под головой знакомый ему мелкосплетенный коробок для всякой дорожной снеди, и добавил со смехом: — Не руками, Юрьюшко, а головой нащупал!..
В темноте в этом коробке княжичи, как слепые, отыскивали ощупью изюм, колобки, копченую рыбу, шанежки, коврижки, если всё вместе и одно за другим безо всякого разбору.
— Ты что ешь? — спросил Иван Юрия.
— Изюм. А ты?
— Рыбу с коврижкой…
Братья дружно хохотали, когда Юрий ронял что-нибудь, и они при поисках, не видя друг друга, как козлята, стукались лбами.
— Да ты в руках-то не доржи, — смеясь, кричал Иван братишке, — а клади скорей в рот, оттуда не выпадет!..
Навеселившись и наевшись досыта, княжичи один за другим незаметно заснули. Раза два Илейка подымал войлочную полсть и окликал Ивана и Юрия, но ответа не добился. Просунувшись наполовину в кибитку, он оправил на мальчиках тулупы и прикрыл их сверху мягкой толстой кошмой.
— Ишь, разоспались, — бормотал он, усмехаясь в обмерзшую бороду, — и гром не разбудит.
Хорошо спится в дороге, а на холоде и того лучше, когда сквозь щели теплой кибитки пробегают свежие струйки морозного душистого воздуха!..
Из-за метели и снежных заносов приехали в Танинское поздней ночью, уж к третьим петухам. Полупроснувшихся княжичей Илейка и Васюк вытащили из кибитки и за руки повели куда-то по глубоким сугробам. Иван смутно помнил какую-то лестницу, темные сени, где пахло хлевом, но не знал, как очутился он вместе с Юрием в жаркой избе за широким столом, и вот ест он деревянною ложкой горячие шти с полбенной кашей.
Глаза же его постоянно смыкаются, и видит он среди мельканий ресниц, как в тумане, Юрия, положившего голову на стол рядом с блюдцем каши. Вот и его щека сама собой прижалась к дубовой доске, от которой пахнет луком и рыбой. Разопрев в тепле и духоте, не хочет он и шевельнуться, а шум и гул чьих-то разговоров слышны все глуше и глуше, и вот уж будто опять у самых ушей его шуршат полозья кибитки, а в глазах мелькают и расплываются зелено-красные решеточки, словно мелкие, мелкие соты…
На другой день после заутрени у великого князя были гости. Приехал на охоту в Танинское с гончими и борзыми любимец Василия Васильевича боярин Владимир Григорьевич Ховрин. Обед, вопреки обычаю, прошел быстро, наспех, — уговорил Владимир Григорьевич великого князя на охоту с ним ехать. Недалеко совсем, в березовом острове, ловчий его Терентьич стаю волков заприметил третьеводни.
— Слушай меня, Василь Василич, — с пылом восклицал боярин Ховрин, — снег-то ныне вязкой, глыбокой! Терентьич же баит, молодых волков-то в стае много. Мы их на второй аль на третьей версте загоним! Добрые у меня кони и собаки — затравим не мало!
Василий Васильевич знал, что в Танинском у Ховрина свое подворье для наездов с охотой, а при подворье и все ухожи: изба для псарей, псарня, конюшня, погреба, медуша и поварня — хоть месяц живи, всего тут в изобилии. Вспомнил Василий Васильевич ховринских борзых и выжловков и не устоял, поехал в подворье и сыновей с собой взял. Юрий в кибитке с Илейкой поехал, а Иван с Васюком верхом поскакали.