Человек в круге

- Как я попал, сперва отвечу. Сразу после тюрьмы мне предложили поехать сюда. Да, досрочно освободили. У меня мать померла, сестры тоже. Один я на свете остался. А товарищ генерал предложил работу и стол. Я не мог отказаться. А в благодарность за ваше старание по нашему освобождению я вам сообщаю, что вас пасут. Меня не обманешь! Я прошел и холерные бараки, и синел от холода. Теперь вот живу, но холопствую. После пограничной жизни, после того, как Павликов нас сделал людьми, которые себя увидели со стороны и возгордились, тоже поучительно жить. "Умеешь жить - вертухайся!" И я вертухаюсь. Жизни честной на этой земле не жду. За себя же всегда постою. И за вас постою. Если уж так, то вот...

Шаруйко неожиданно повалился на колени. Я запротестовал, но он меня не слушал.

- Бог тебе немало грехов снимет за наше освобождение! - забормотал Шаруйко. - Верно, верно, мужик! Когда-нибудь соберемся и купим тебе что-либо ценное... А то дом поставим!

- Встань, сержант! Ну встань! - взмолился я.

- Нет, хоть убей. Ты меня живым из петли вытащил. Я же не знал... Хотя так мельком объяснили. А теперь все узнал...

- Встань, ты же пограничник! - взбеленился я.

Шаруйко осоловело поглядел на меня и уже осмысленно проговорил:

- А верно, мужик!

Он встал, повертел в руках бутылку.

- Отсюда-то я выйду... Ну из гостиницы. Если добавить?

Я кивнул головой. Мы зашли ко мне, я достал вино, выпили.

- Страшно! - прошептал Шаруйко. Мне кажется, он уже говорил так.

Я показал на койку, которая была в моем номере лишней для меня.

- Ложись?

- Дойду. Трошки посижу и дойду... Это там, поле дикое... После верной службы и - в пасть!.. Я хлебником вдруг устроился, верите! И спас Бог! А Матанцев... Он был всегда заводной... Он... Детишек как любил нашего заставного! Как любил! За что?! Ну за что, ты мне скажи? И хотят еще, чтобы по-ихнему было! Чтобы эти, там, наверху, плясали под дудку ихнюю! Слышите, вы? За что меня тогда на заставе? Ну видел и я, как уходил... Но издалека... В бинокль! Темно уже к тому же было!

- Успокойся, - просил я. - Пожалуйста, успокойся!

- Они холостильщики, коновалы! Они сделали из мужиков... Не хочу! Не хочу и все...

Я уложил Шаруйко на свободную койку - ведь заплатил за двойной номер, был его хозяином. Что-то беспокоило меня в выкриках Шаруйко. Он не может мне помешать. Нет! Если они мой номер прослушивают, если Н. раскрылся, то тогда книжка моя, которую я согласился написать Ковалеву, лопнет. И я не соберу материал о самом Ковалеве. Я знаю, как мне легче "расколоть" его. Я попробую льстить. Я узнаю его душу. Я проверю, как он мог запугать полковника Шугова, как он мог отправить его, по собственному желанию, в иной мир...

Утром я проснулся от плеска воды в ванной. Я обо всем забыл. И когда вышел Шаруйко, только тогда вспомнил, что мне к десяти надо ехать к Ковалеву.

- Я побрился вашей бритвой. Ничего?

Бодрый, свежий, готовый к выполнению задания генерала Ковалева, бывший сержант Шаруйко приятно улыбался.

- А чего бы выходить не побрившемуся? Правильно сделал! Еще бы наладил пошамать... Там, в тумбочке, все. И кипятильник там. Чай тоже найдешь. А хочешь - возьмешь кофе.

Я пошел в ванную, и вскоре сидел под холодным душем и охал, и ахал. Все из меня выходило плохое, злое и дерьмовое. Я верил, что Шаруйко не играет. Он был вчера, может, впервые за последние годы честен и искренен. И впервые он предает своего генерала.

Когда я вышел из ванной, на столе было по-царски все приготовлено.

- Я же был хлебником! - Шаруйко засмущался, помогая мне отыскивать запропастившуюся куда-то майку. - Похолопствовал и тамочки! Ну с умом холопствовал! И тут... Я помню, что вчера сказал...

Я показал на стены и на уши.

- Здесь нет. Я знаю, где есть.

- Ты вчера сказал, что Павликова живет на даче, верно?

- Ну?

- А еще кто там?

- Мой кореш присматривает. Поэтому положиться можно.

- А Елена Зиновьевна, как там устроена?

- Она по вызову к Ковалеву ездит.

- У Ковалева есть жена?

- Жена у него померла при загадочных обстоятельствах. Лишь дети. Но у них нет общего языка.

Мы долго копались с Вячеславом Максимовичем в его библиотечке выбирали книгу по объему и формату, которая бы ему понравилась. Он завелся, волновался, вышагивал по кабинету, рассуждал, что дать на обложку, как отобразить на ней и человеческий фактор (то есть, я понял так, что он хочет, чтобы на обложке фигурировал и его портрет, пусть на втором плане, пусть на фоне каких-то масштабных дел общества, которым он руководит).

- Важно! Очень важно все предусмотреть! - рассуждал Ковалев, вымеривая еще не такими и старческими шагами свой кабинет. - Вот погляди! Леонид Ильич, он этому посвящает немало времени. Я говорю о мемуарах. Пусть брешут, что пишет не сам. Ты думаешь, я сам буду писать?

- Писать буду я за вас. Если вы, конечно, не против.

- Ха! Не против! Да с великим удовольствием! Что бы мы тогда сидели с тобой? Ты вон как размахиваешься в газетах, на целые полосы!

- Но вам придется со мной посидеть немало вечеров. Главное, подобрать материал.

- Да материалу - завались. Вся жизнь моя была на виду у народа. Я это не скрываю.

- А чего вам скрывать! Вас хотел кое-кто лягнуть, сам получил!

- Ты имеешь в виду этого кукурузника, что ли? Никитку? Да дурачок! И не только дурачок. Преступник! Он Сталина закопал. А можно ли было так? Постепенно! Постепенно. Постепенно. А то - трах, бах! Нате вам! На весь мир. В позор втолкнул главное - чекистов. Слава Богу, мы есть, низовые. Мы никогда в это не верили. И никогда этому кукурузнику не простим.

Ковалев насторожился, прямо зыркнул на меня, когда я сказал о документах, которые мне бы понадобились. Но я сразу его успокоил: не беру же сразу их, с собой! Это мы будем делать за беседой, смотреть, что выгодно в книге показать, что не стоит показывать.

- Конечно, так и будем, - сказал Ковалев, уже генеральским голосом. Иначе-то выйдет, как у этого кукурузника.

- Мы этого не допустим. Статья о вас должна быть самой сильной, главной.

Он помолчал, потом, смерив меня таким ироническим взглядом, сказал:

- Не пойму я тебя! То ли ты насмехаешься, то ли у тебя такой стиль уговорить человека.

- Да со всеми разумными людьми я так и говорю. Ну а как же иначе?

- Ладно, ты не обижайся. Книжку делать, понимаю, сложно... А ты чего хотел опять встречаться с Мещерскими?

Вопрос не застал меня врасплох. Я подготовлен был к нему Шаруйко.

- Я и не собирался с ними встречаться, - сказал я, как можно равнодушнее. - Однажды я с ними, правда, встречался. Это когда писал о том, чтобы сержантов заставы реабилитировали. Вышло неловко, недовольны были они. Хотя говорили же о том, о чем я написал.

- Ну ты связался с евреями!

В прошлый раз Ковалев мне так же примерно сказал. Постоянен, не отступает от своих убеждений.

Мы, уже спокойнее, опять вернулись к будущей книге. И он уже мне, кажется, верил. Я теперь был умней, не настораживал его своей лестью. "Нет, - думал я, - лесть тут не подходит. Тут нужен другой метод".

Я думал, как его расколоть. Я должен его расколоть!

Во что бы то ни стало должен добраться до сути.

...Я пришел вскоре на дачу Мещерских. Там нашел Павликову. Нельзя сказать, постаревшую и подурневшую от всего того, что пришлось ей пережить. Это была просто сорокалетняя женщина, как многие работающие предостаточно и тяжело. Она управлялась на даче Мещерских во многих должностях: уборщицы, поварихи, садовника, огородника... Но, как я понял, и платили ей немало. Во всяком случае, живя в отдельном домике-времянке в глубине дачи, она имела приличную обстановку, неплохую кухню и сравнительно хорошую одежду. Я попал на обед. Детей за широким столом из дуба было четверо. От одиннадцати до пятнадцати лет. Все они, когда я вошел, встали. Или приучили их так в школе, или тут Мещерские заставляют вставать, когда приходят.