Страница 74 из 80
Мы двигались на юг, постепенно эстансия и окружавший ее монте растворялись на горизонте и вскоре совсем исчезли. Перед нами расстилалась широкая плоская равнина, на которой разрозненными группками пасся скот. Повозка медленно катила вперед. Быки не могли шагать быстрее двух миль в час, и, чтобы держать их в постоянном движении, вознице приходилось кричать без передышки. Имея только двух лошадей на четверых, мы ехали верхом по очереди и по очереди же погоняли быков. Тот, кто был свободен от того и другого занятия, сидел на откидной доске повозки и посасывал холодный мате.
Уже вечерело, когда мы заметили вдали причудливый силуэт какого-то высохшего дерева. Подъехав ближе, мы увидели на его верхушке огромное гнездо ябиру. Неподалеку лежало озеро, окаймленное редким колючим кустарником. Здесь мы и устроили первую ночевку.
В течение следующих трех дней мы продолжали неуклонно продвигаться к югу. Комелли называл участки монте «островами» и ориентировался по ним в травяном море пампы. Солнце палило немилосердно, но на четвертый день ветер изменился, небо затянуло облаками, и к вечеру, когда мы достигли Пилькомайо, пошел сильный дождь.
Река делилась на несколько рукавов, которые мутными потоками растекались меж заиленных галечниковых кос. Восемьдесят лет назад по Пилькомайо установили границу между Аргентиной и Парагваем, но с тех пор река неоднократно меняла русло и теперь текла на много миль севернее границы.
Мы форсировали реку вброд. Она была неглубокой, но все же вода струилась в угрожающей близости от повозки, и мы вздохнули с облегчением лишь тогда, когда быкам удалось вытянуть ее на противоположный берег.
Мясо, которое дал нам Фаустиньо, было съедено на второй день. Дичь не попадалась, а однообразное меню из маниока, фарины и мате не вызывало радости. Комелли сказал, что впереди нас ожидает небольшой торговый пункт — фактория Пасо-Роха, где всегда есть консервы на любой вкус. При мысли об этом у меня текли слюнки.
Под проливным дождем мы подъехали к «островку» монте, в глубине которого находилась фактория. В первую очередь надо было найти укрытие для нашего снаряжения, и Комелли по раскисшей колее вывел нас через колючий кустарник к какой-то глинобитной лачуге с дырявыми стенами и просевшей соломенной крышей. Он сказал нам, что эта хижина пустует уже несколько лет, с тех пор, как умер ее хозяин. Вода лила сквозь отверстия в крыше, на пороге лачуги стояла широкая лужа, внутри беспрепятственно гулял ветер. Мы торопливо разгрузили повозку, разложили вещи в тех немногих местах хижины, где было сравнительно сухо, и отправились через монте к фактории.
Через четверть часа, усталые, мокрые и голодные, мы добрались до единственного домика фактории. Он оказался почти таким же маленьким и ветхим, как и захваченная нами лачуга. Войдя в открытую дверь и стараясь не наступить на грязных кур и уток, спасавшихся тут от непогоды, мы попали в комнату, поперек которой были натянуты два гамака. В одном из них лежал, попивая мате, патрон — хозяин фактории. Он был удивительно молод и, как мне показалось, подозрительно весел. После того как мы представились, он позвал из соседней комнаты свою жену и молодого человека, которого он представил как своего кузена. Мы познакомились со всеми, а потом, дрожа и ежась в мокрой одежде, уселись на какие-то ящики. Сэнди спросил, нельзя ли нам купить немного еды.
Патрон одарил нас счастливой улыбкой.
— Нет,— сказал он.— Жду фургон с продуктами, уже несколько недель жду, а его все нет и нет. Только пиво осталось.
Он пошел в боковую комнату и вынес корзинку с шестью бутылками. Одну за другой Патрон передавал бутылки кузену, а тот с леденящими душу звуками сдирал с них зубами металлические пробки. Про себя я окрестил этого кузена Вскрывателем Бутылок.
Пили прямо из горла. Пиво было слабым и холодным, и, сказать по правде, я в последнюю очередь выбрал бы сейчас этот напиток. И уж конечно, он не заменял консервированных сардин или персиков, о которых я мечтал весь день.
— Пасо-Роха, очень хорошо? — весело обратился ко мне Комелли, похлопывая меня по плечу.
Я не смог заставить себя покривить душой и поддержать его словами и лишь кисло улыбнулся в ответ.
Вернувшись в свою хижину, мы запалили в ней костер, чтобы высушить одежду и сварить похлебку из фарины. Места под крышей для всех не хватило, и мы с Чарльзом добровольно вызвались провести ночь снаружи. Дождь лил не переставая, но наши гамаки, изготовленные для американских войск, действующих в тропиках, имели тонкую крышу из прорезиненной ткани. Поблизости от хижины, на другой стороне небольшой полянки, виднелись остатки сарая. Крыша и три стены обвалились, но угловые столбы еще держались. Улучив момент, когда ливень чуть ослабел, я выбежал из хижины и повесил гамак между этими столбами. Чарльз привязал свой гамак рядом, к стволам двух высоких деревьев. Через несколько минут я уже был в гамаке. Застегнув молнию противомоскитной сетки и положив рядом фонарик, я завернулся в пончо и почти тут же заснул, впервые за весь день почувствовав тепло и уют.
Вскоре после полуночи я проснулся с неприятным ощущением, будто тело мое сгибается, как складной нож, и ноги уже приблизились к голове. Посветив фонариком, я обнаружил, что доверился ненадежной опоре: столбы покосились, гамак провис и едва не касался земли. Стараясь не двигаться, я обдумывал ситуацию. Дождь не утихал, превратив пространство вокруг меня в сплошную лужу. Если я выберусь из гамака, то в несколько секунд промокну насквозь, если останусь, столбы продолжат свое движение и уложат меня в воду, где, однако, я окажусь не в худшем положении, чем на голом полу хижины. Придя к такому резонному выводу, я решил остаться на месте и снова заснул.
Примерно через час я проснулся от ощущения холодной сырости в области поясницы. И без фонарика было ясно, что я сплю фактически на земле, а точнее — посреди обширной лужи. Вода медленно пропитывала мой гамак и пончо. С полчаса я полежал так, созерцая молнии, озарявшие колеблющиеся завесы дождя, и стараясь сравнить свое положение с тем, что могло ожидать меня в хижине. Мысль о блаженном тепле возле тлеющих угольков костра, в конце концов, склонила чашу весов в пользу дислокации. Я расстегнул противомоскитную сетку, выбрался из своей промокшей постели, оставив ее в луже, и зашлепал босиком по раскисшей поляне.
Хижина содрогалась от оглушительного храпа Сэнди и Комелли. Резко пахло мокрой псиной, костер потух. Жалкий и замерзший, я скрючился в свободном углу. Куарента заметила мое появление и, аккуратно переступив через вытянутые конечности Сэнди, устроилась у меня в ногах. Я завернулся в сырое пончо и просидел так до рассвета.
Комелли проснулся первым. Вдвоем мы оживили костер и поставили на него кастрюльку с водой для мате.
На рассвете дождь наконец утих. Проснувшийся в своем гамаке Чарльз сладко потянулся и объявил, что прекрасно провел ночь. Затем он игриво добавил, что хотел бы получить мате в постель. Я не считал, что подобные шутки свидетельствуют о хорошем вкусе их автора.
Когда мы завтракали, в хижину вошел Патрон. С ним был Вскрыватель Бутылок и какой-то незнакомый человек. Они уселись у костра, и Патрон представил нам незнакомца как еще одного своего кузена, добавив, что тот имеет призвание резать скот. Этот Живодер (назовем его так) был угрюмым мужчиной. Его внешность отнюдь не украшал бледный шрам, пересекавший все лицо. Одна бровь превратилась в зигзаг, веко исказилось, а угол рта опустился, от чего с лица нашего нового знакомого не сходила малоприятная хитровато-злобная ухмылка.
Патрон рассказал нам, что шрам остался как память об одной жестокой попойке, когда Живодер, осерчав на Вскрывателя Бутылок, бросился на него с разделочным ножом. Тот в целях самообороны воспользовался разбитой бутылкой из-под каньи, да так ловко, что Живодер мигом протрезвел, а жене Патрона было предложено зашить рану. Но, судя по всему, кровавый инцидент нисколько не повлиял на взаимоотношения этих трех родственников.