Страница 49 из 65
Вот вам, друг Марья Каспаровна, начало записок… Я переписал их для вас, чтобы что-нибудь послать вам к страшному 16 ноября и чтоб развлечь вас от своего горя.
Вот при каких обстоятельствах автор „Былого и дум“ передал рукопись первому читателю.
1 мая 1907 г.
Дорогая Маша!
При такой старости, в 84 года, всякий лишний день — подарок судьбы…
Я несколько времени тому назад отправила маски и руки (Нат. Ал. Герцен) Тате, чтобы она отправила все в Румянцевский музей; я получила оттуда письмо, где желают иметь все герценовское. У меня Грановского ничего нет, был только портрет, который я давно Некрасовой послала, он находится в Румянцевском музее. У меня так много редкого чтения, что не знаю, как поспеть, а глаза надо очень беречь, читать надо, чтоб не застрять в ежедневности.
Теперь взялась за Радищева. Я читаю историю русской литературы Полевого, он хвалит Екатерину, — так чтоб не впасть в односторонность, не мешает из другого ключа напиться. У меня Радищев еще лондонского издания, и в той же книге — записки князя Щербатова, ярого поклонника старины, который возмущен до глубины души „вольными“ нравами века Екатерины. Перед обоими предисловие написано Герценом великолепно. Ну, вот я и питаюсь этими, а то и в другие загляну, что под руку попадется… могу теперь чаще в Пушкина заглядывать; я ужасно люблю поэзию, хоть сама не в состоянии двух стихов сплести…
Каждый год все больше удаляет от незабвенных 1840-х и 1850-х. Солнце отсчитывает дни и десятилетия.
Я иду и возвращаюсь каждый день, а ты уйдешь однажды и больше не вернешься…
Очень далека старая глухая женщина от Тобольска, Вятки, Москвы. Ровесников почти никого не осталось, постепенно вслед за отцами уходят и дети.
Но откуда-то — по случайным русским газетам, письмам, обрывкам разговоров — она судит о том, что делается на родине, судит очень верно и понимает все как-то легко и просто.
21 октября 1907 г.
…Видно, ничего на свете не вырабатывается без борьбы, без насилья. Мне так тяжело, как в России теперь почти все вверх дном, и ни в какие Думы не верится; это точно комедия с детьми, которыми позволяют потакать. Покуда наверху не поймут, что надобно дать больше инициативы и свободного обсуждения, одним словом — дать расти, ничего путного и из новой думы не вылезет… Думаешь, думаешь, и под конец кажется безнадежным…
5 марта 1908 г.
Милейшая моя Маша!
Ты все о моем рожденье знать хочешь, оно не убежит, если сама не убегу, на что уже столько возможностей имеется. Рожденье мое по русскому стилю 3 апреля, а здесь 15-го, и стукнет мне целых восемьдесят пять лет — пора и честь знать, пора убираться. Силы очень плохи… И если это будет идти дальше, то я и знать не буду, как быть…
19 мая 1908 г.
…Ты все спрашиваешь, как я рожденье провела; я уже писала тебе, что Герцены все прибыли с Татой во главе, племянник ее профессор Николай с женой, Терезина, жена покойного Саши, с дочерью — всего пять человек. Я точно предчувствовала и заказала торт, который очень кстати пришелся…
Делаю каждый день немного гимнастики; из этого видишь, что я не поддалась, но с такой уже глубокой старостью трудно бороться…
Пасха…
В тишине моего сердца, одна праздновала ее воспоминаниями.
Мария Каспаровна все работает, читает, пишет. Никакого героизма здесь нет: для нее героическим усилием было бы хныкать, брюзжать, перестать быть собою. Когда-то Герцен читал ей из Гёте:
Много толкуют о том, как важно уметь удивляться — видеть необыкновенное в обыкновенном. С этого удивления начинается не только настоящая поэзия и наука, но и здравый смысл. Долголетние старики удивляются легче, чем молодежь: той все новое не в новинку. Но многие, к сожалению, слишком многие старцы, не удивившись ни разу в молодости, так и не пожелали удивляться позже: не удивлялись дилижансу — ворчат на самолет.
Мария Каспаровна же, наверное, удивлялась дилижансу еще в те времена, когда звалась мадемуазель Эрн. А теперь…
„Теперь стремятся завоевать воздух…“
„Читала хороший артикль против аутомобилей в социальном смысле… Аутомобиль исключительно для богатых людей и создает опять привилегированный класс“.
„Граф Цеппелин устраивает воздушное путешествие, и это необыкновенно интересно“.
Вот и еще год прошел, а в таких летах, как шутит сама Рейхель, это сверхурочная служба, за которую начислять надобно.
Мемуары ее закончены, отправлены в Россию, выйдут в 1909 году с приложением некоторых писем Герцена.
3 января 1909 г.
Юша мне много рассказывала о русском житье-бытье и о новых отношениях между молодыми людьми. Прогресс ли это — не могу знать и сказать; я только вижу, что что-то перерабатывается и бродит.
Вот когда будешь читать письма А.И. ко мне, которые будут не в далеком времени печататься с несколькими и моими воспоминаниями, ты увидишь — он уже сомневался и сознавался в неготовности молодого поколения.
Я только несколько писем поместила, у меня их гораздо больше, со временем, может быть, и их печатать будет можно…
Старая мирная женщина — и не публикует ни одного лишнего письма. У нее отличная конспиративная школа.
Герцен — М. К. Рейхель. Из Лондона в Париж:
25 июня 1853 г.
„Типография взошла в действие в середу. Теперь было бы что печатать, „пожалуйте оригиналу-с“. Ах, боже мой, если б у меня в России вместо всех друзей была одна Мария Каспаровна — все было бы сделано. Не могу не беситься, все есть, сношения морем и сушью — и только недостает человека, которому посылать. На будущей неделе будет первый листок“.
Всего несколько строчек, но за каждой — множество фактов, лиц, событий и секретов.
„Типография взошла в действие в середу“. Среда — это 22 июня 1853 года. В тот день заработал станок Вольной русской типографии. На хлопоты ушло несколько месяцев: помещение, наборщики (помогли польские эмигранты), русский шрифт (добыли у парижской фирмы Дидо, которой сделала заказ, а после отказалась петербургская академическая типография). Замысел Герцена прост и дерзок: печатать против власти и напечатанное посылать в Россию — звать живых и будить спящих.
Мария Каспаровна сначала забеспокоилась: друзья ведь остались в России, как бы царь Николай на них гнев не выместил. Герцен ей объяснял, даже сердился: „Милые вы мои проповедницы осторожности… Неужели вы думаете, что я… хочу друзей под сюркуп подвести?“
Необходимая конспирация соблюдалась, типография же принялась печатать.
„Основание русской типографии в Лондоне, — объявлял Герцен, — является делом наиболее практически революционным, какое русский может сегодня предпринять в ожидании исполнения иных, лучших дел“.
Теперь было бы что печатать, „пожалуйте оригиналу-с“.
Россия запугана. Николай свиреп, как никогда. Начинается Крымская война. Герцен печатает в Лондоне первые отрывки из „Былого и дум“, а также суровые обвинения режиму — брошюры „Крещеная собственность“, „Юрьев день, Юрьев день!“, „Поляки прощают нас!“ и другие. Но этого ему мало: хочет получить отклик из самой России и напечатать то, что оттуда пришлют. Ведь он хорошо знает — во многих письменных столах, потайных ларцах или даже „в саду, под яблоней“ хранятся рукописи, запретные стихи — те, что в юности перечитывали и заучивали. „Пожалуйте оригиналу-с“…