Страница 15 из 73
В бумагах И. Д. Якушкина, как известно, сохранился черновик его письма к Герцену, начинающийся со слов: «„Полярная звезда“ читается даже в Сибири, и ее читают с великим чувством; если бы вы знали, как бы этому порадовались…»
Это письмо свидетельствовало, что Якушкин, читатель «Полярной звезды», стремился быть одновременно и ее корреспондентом. «При этих строках, — писал он, — Вы получите стихотворение Рылеева „Гражданин“, которое, конечно, вам неизвестно и которое, если и известно в России, то очень немногим». Кроме того, И. Д. Якушкин прилагал к письму стихотворение Кюхельбекера «Тень Рылеева», а также пушкинские стихи «Во глубине сибирских руд…» и «Noel». («Ура! в Россию скачет…») Якушкин отозвался также на главу «Панславизм и Чаадаев» из «Былого и дум», напечатанную в 1-ой книге «Полярной звезды»:
«Свидание Чаадаева с императором рассказано у вас не совсем точно. Чаадаев по прибытии в Лейбах остановился у кн. Меншикова, бывшего тогда начальником канцелярии Главного штаба. Император Александр не только не сердился на Чаадаева, но, напротив, принял его очень благосклонно и довольно долго толковал с ним о пагубном направлении тогдашней молодежи, признаваясь, что он, может быть, грешит, полагая, что Греч главный виновник Семёновского полка, и сознаваясь, что семе-новцы и в этом случае вели себя отлично.
Когда Чаадаев вышел от императора, кн. Петр Михайлович Волконский догнал его и сообщил ему высочайшее повеление ни слова не говорить князю Меншикову о своем разговоре с государем. По возвращении Чаадаева в Петербург Шеппинг и многие другие поздравляли его с будущим счастьем, пророча, что он непременно будет флигель-адъютантом; чтоб доказать Шеппингу и другим, как мало он дорожит такого рода счастьем, Чаадаев вышел в отставку…»
Сходство этих строк с отрывком из «Семёновской истории», касающимся Чаадаева, бесспорно: и настроение Александра, и подозрения насчет Греча («Я, может быть, грешу...» — в «Семёновской истории»; «он, может быть, грешит…» — у Якушкина), и приказ — ничего не сообщать Меншикову, и причина отставки Чаадаева — все это в обоих документах изложено совершенно одинаково и почти в одинаковой последовательности.
О судьбе письма И. Д. Якушкина к Герцену ничего не знал уже внук декабриста ученый-пушкинист В. Е. Якушкин, который в 1906 г. опубликовал черновик письма в журнале «Былое». Однако исследователями уже давно было отмечено два обстоятельства.
Во-первых, датой написания этого письма можно считать конец 1855 г. или начало 1856 г. (т. е. приблизительно то время, когда была написана и «Семёновская история»).
Кроме этого высказывалось предположение, что письмо И. Д. Якушкина отправлено не было, так как в «Полярной звезде» нет никаких следов его. Стихотворения, предлагаемые И. Д. Якушкиным, привез в Лондон П. Л. Пикулин, и невозможно представить, чтобы Герцен, получив письмо от декабриста, не нашел бы способа осторожно, не называя имен, отозваться на него. Такого отзыва нет.
Но нельзя ли сделать какие-либо выводы из факта очевидной близости этого письма к «Семёновской истории»?
Весьма соблазнительна следующая гипотеза:
1. В августе 1855 г., как уже говорилось, отправился в длительную сибирскую командировку Евгений Иванович Якушкин. Повидавшись с отцом и почти со всеми ссыльными декабристами, он пустился в обратный путь лишь весной 1856 г. За эти месяцы в Иркутск, Ялуторовск и другие сибирские города, без сомнения, попали экземпляры первой «Полярной звезды». (В 1-ой главе уже отмечалось, что Пикулин, Кетчер или кто-либо другой из московских друзей мог отправить с какой-нибудь оказией секретную посылку вслед Евгению Ивановичу уже в октябре 1855 г.)
2. Прочитав 1-ую книгу «Полярной звезды», Иван Дмитриевич Якушкин набрасывает письмо Герцену, потом меняет решение и отправляет с сыном в Москву рукопись «Семёновской истории», куда входят и его первоначальные замечания на «чаадаевские строки» в «Былом и думах» и ряд совершенно новых материалов. Такие действия были бы для И. Д. Якушкина совершенно естественны: как раз в это время он диктует сыновьям свои записки и, конечно, вспоминает об освободительном движении 20-х годов.
3. Возвратившись весной 1856 г. в Москву, Евгений Иванович Якушкин довольно быстро находит способ препроводить рукопись в Лондон: хорошо знакомый московскому кругу Иван Сергеевич Тургенев охотно соглашается взять с собою «Семёновскую историю» и 31 августа 1856 г. входит с нею в «Путнейскую лавру», как иронически именовался между друзьями дом Герцена.
Все как будто бы просто и складно. Но вот беда.
Если «Семёновская история» — это дополнительная (глава к знаменитым «Запискам» И. Д. Якушкина, то отчего же об этом не упоминали позже ни сыновья, ни внуки И. Д. Якушкина, не упоминали даже тогда, когда уже это было можно, не упоминали, хотя весьма интересовались бумагами Ивана Дмитриевича?
К тому же у меня вызывали сомнения некоторые места из «Семёновской истории»; мог ли Якушкин, человек твердых радикальных убеждений, в 1856 г. написать такие строки для передачи в Лондон:
«Пускай со вниманием прочтут этот краткий рассказ люди, стоящие во главе военного управления. Он имеет не только исторический интерес, но и современный . Не бунтом кончился старый Семёновский полк . Недаром же все говорят о семёновской истории и никто о семёновском бунте. Именно с аутократической точки зрения Семёновский полк и представляет во многом идеал, к которому всеми силами должно стремиться самодержавие» (ПЗ, III, 282).
Ни в своих записках, ни в письмах И. Д. Якушкин не предлагает «идеалов, к которым должно стремиться самодержавие». K тому же его «семёновский патриотизм» был все же более умеренным, чем у офицера-автора статьи. Зато в эту же пору жил и писал другой декабрист-семеновец, для которого Семёновский полк и семёновская история были значительнейшим воспоминанием всей жизни и кто в своих размышлениях о России и о крымских поражениях высказывался в духе, близком к только что приведенным строкам.
Это Матвей Иванович Муравьев-Апостол. В конце 1855 г. Евгений Иванович Якушкин описывал жене свою встречу с ним в Ялуторовске:
«Муравьев был, говорят, когда-то чрезвычайно веселый человек и большой остряк. Смерть двух братьев, Ипполита и Сергея, страшно подействовала на него: он редко бывает весел; иногда за бутылкой вина случается ему развеселиться, и тогда разговор его бывает забавен и очень остер. Он воспитывался за границей, в Россию приехал лет 18, до сих пор не совсем легко говорит по-русски, вежлив совершенно, как француз, да и видом похож на французского отставного офицера; между тем он самый ярый патриот из ялуторовских. Я редко заговаривал с ним о прошедшем, всегда боялся навести его на тяжелый разговор про братьев, но когда, бывало, Оболенский, защищая самодержавие, не совсем почтительно отзывался об Обществе, то Матвей Иванович распушит его так, что тот замолчит, несмотря на то что охоч спорить».
Вернувшийся из ссылки 64-летний Матвей Муравьев-Апостол поселяется в Твери, но часто наезжает в Москву. Судя по его переписке и свидетельствам современников, он был бодр, энергичен, быстро подружился с московским кружком и всегда был принят там как желанный гость. Вскоре, явно по просьбе Евгения Ивановича Якушкина и его друзей, старый декабрист печатает кое-что из своих сокровенных бумаг (трижды в «Библиографических записках» за 1861 г. публиковались стихотворения К. Ф. Рылеева, А. И. Одоевского и других авторов со ссылкой на «М. И. М-А», т. е. Матвея Ивановича Муравьева-Апостола; об этом подробнее см. в гл. VIII).
О радикальных настроениях Муравьева-Апостола свидетельствует и любопытное его письмо к другому декабристу, Г. С. Батенькову, где резко осуждаются примирительные настроения некоторых декабристов (в частности, Е. П. Оболенского) по отношению к предавшему их в 1825 г. Якову Ивановичу Ростовцеву (в 50-х годах Ростовцев — один из влиятельнейших сановников).